Бугров печально произнес:

— Осталось мне теперь «совершать» историю, офицеру царской армии. Да и какие мы с тобой «мастеровые», прости?

— Если мы с тобой сгодимся всего только в подмастерья — это великая честь. Но дело не в этом. Дело в том, что настает пора смелее открывать солдатам глаза на происходящее. Первый, так называемый патриотический, угар начинает проходить, люди начинают прозревать самые темные, и наша обязанность — помочь им в этом. Так сказал Ленин.

Бугров даже понизил голос от удивления:

— Ты видел Ленина? Где, когда? Мне говорили, что его арестовали австрийцы в Галиции.

— Я видел его только тогда, вместе с тобой, в доме графини Паниной, на митинге. Сейчас не видел. Но он уже — на свободе, в Швейцарии поселился, — ответил Михаил и добавил: — От тебя скрывать не буду: я приехал с его поручением к питерцам. Надо поднимать людей против войны. Начинать поднимать, ибо это дело не одного месяца…

Бугров восхищенно качнул головой, посмотрел по сторонам, нет ли любопытных ушей поблизости, но ничего подозрительного не было видно. И сказал густым басом:

— Это — хорошо, что Ленин на свободе. Это очень хорошо. Но начинать пропаганду в войсках против войны еще рано, очень рано. Солдат, а офицер тем более, еще не понимает, что происходит на белом свете и во имя чего и кого ведется эта всеобщая бойня народов. Потребуется много времени, чтобы спекуляция на чувствах народных, предательство интересов и чаяний России предстали бы перед армией во всем своем омерзительном виде. Но я согласен с тобой: начинать рано или поздно придется.

Михаил неожиданно сказал:

— Вот ты и будешь начинать у себя, когда вернешься на фронт.

— Я? — удивился Бугров. — Офицер и кавалер Георгия?

— Вот именно, офицер и кавалер Георгия. В пятом году ты хорошо знал, что надобно делать подмастерьям революции. И старался кое-что делать, но не твоя вина, что не успел, не смог сделать как гражданин, как инженер, как революционер. Но теперь другие времена, мой дорогой Николай Бугров. И другие песни должны петься, — это я тебе уже как бывший маленький композитор говорю, чтобы ты немножко улыбнулся, а то ты слишком серьезный и мрачноватый.

— Улыбнусь, не изволь беспокоиться, — произнес Бугров. — Там, где потребно будет, а здесь…

Он замедлил шаг, потом вовсе остановился и придержал Михаила за руку.

— Мария. Идет нам навстречу. И спешит. Что-то еще случилось? — беспокойно произнес он, подняв высоко голову и взглядом следя за Марией. — Она вчера поссорилась с Надеждой.

Михаил Орлов тоже поднял голову, поправил очки, но никакой Марии в толпе не видел и разочарованно произнес:

— Голодной куме хлеб на уме… Никакой Марии нет, одни сестры милосердия мелькают в толпе.

— А она и есть сестра милосердия. Тс-с. Газеты что-то пишут о нашей армии.

Подростки-газетчики действительно бойко выкрикивали:

— …доблестная первая армия Ренненкампфа гонит пруссаков к Берлину!

— …доблестные союзники отступают… французы отступают к Вердену.

— …Генерал Самсонов взял Сольдау, Нейденбург и теснит противника к Берлину!

Бугров покачал головой и недовольно заметил:

— Чушь первородная. До Берлина — как до неба. И кто им присылает такие данные? — и пошел купить газету, бросив Михаилу Орлову: — А ты задержи Марию, не то потеряем в толпе.

Михаил Орлов близоруко посмотрел вперед, но Марии не увидел и подумал: «Испарилась, что ли? А быть может, и к лучшему? Мне-то нет времени занимать ее, через час идет поезд в Царское, так что я смогу еще до вечера навестить Надежду. Она определенно должна более подробно знать об Александре…»

Мария уже прошла мимо, не заметив ни его, ни Бугрова, бегло читавшего газеты возле киоска. И вообще она никого не замечала, а лишь бросала мимолетные быстрые взоры на раненых офицеров. Офицеры, вышедшие на Невский подышать свежим воздухом или погреться на солнышке из ближних госпиталей и лазаретов, были почти все легко раненные, — у кого рука на черной повязке, у кого голова в белоснежных бинтах или забинтованная нога.

А Мария в душе радовалась, что эти раненые будут жить и конечно же вновь уедут на фронт. А каково тем, которых она видела в своем Смольненском лазарете? С гангренозными ногами или руками, с оторванной челюстью, с вытекшими от осколков гранат глазами или с развороченными животами? Ужас!

И вспомнила, как вчера в операционную привезли тяжело раненного молодого солдата с забинтованным животом. Мария дежурила, подавая сестрам свежие стерильные тампоны, бинты и убирая окровавленные и — боже упаси! — старалась и не смотреть, что там делалось, на операционном столе.

Солдат в бреду стонал и умолял:

— Добейте, братцы. Нет же мочи терпеть… Добейте…

Мария закрыла лицо руками и отвернулась. «Ужас! Такой молодой!» — подумала она и выбежала из операционной.

В коридоре ее увидела сама княгиня Голицына в форме сестры милосердия и, узнав, в чем дело, строго заметила:

— Сантименты… Вы — сестра милосердия, милая моя, и вам следует отправлять надлежащие обязанности, а не предаваться мещанским эмоциям. Благоволите вернуться в операционную.

Сейчас Мария наконец освободилась от дежурства, продолжавшегося со вчерашнего вечера, и приехала на телеграф дать депешу Александру, но, отпустив извозчика возле почтамта, раздумала: не знала, что телеграфировать. Сообщить, что Надежда совсем пала и занимается черт знает чем, — непонятно. Добавить, что она раболепствует пуще прежнего перед святым чертом, как его называет Илиодор, и готовит подарок к его приезду в Петербург, — рискованно, цензура все равно догадается, о ком идет речь, доложит по начальству — и тогда быть скандалу. Написать, что Надежда хлопочет о переводе его, Александра, в столицу, чтобы он был при ней, как ее юбка, — Александр обидится, — неужели она, Мария, так плохо о нем думает? Или рассказать все обстоятельно в письме, что делается в Петербурге? Но что в нем делается особенного? Ничего, живет своей извечной жизнью и никакой войны не чувствует, кроме разве того, что весь Невский запружен военными, роскошными моторами, фаэтонами, городовыми.

И Мария сокрушалась: «Ничего не умею, письма не умею составить, телеграмму дать. И с Надеждой не сумела поговорить по-дружески и поссорилась так, что вряд ли теперь станем и встречаться. А перед государыней вела себя, как деревенская простушка. И с родственниками не могу ужиться, с Екатериной Викторовной в частности, из-за чего не могу появляться в доме дяди. Ничего не умею. Чему же вы меня учили, княгиня Вера Васильевна? Ходить в простеньких юбках и в батистовых блузках? Есть овсяную кашу? Да еще опускать глаза долу при встрече с молодыми людьми, особенно с офицерами? Но это же так мало для жизни, княгиня! Ужасно мало!»

Неожиданно почти возле нее, скрипнув тормозами, проиграл клаксонами и остановился черный открытый автомобиль, и послышался голос громкий и панибратский:

— Сестрица, по Невскому, с ветерком! Назло всем смертям. Зальем горести шампанским!

Мария удивленно остановилась и увидела рядом с собой изящный мотор и в нем — развеселую компанию девиц, а на нодножке увидела молодого красавца в белой бекеше и в таком же картузе, лихо сдвинутом на вихрастой черной голове, и хотела идти своей дорогой, да владелец бекеши соскочил на тротуар, ухарем подлетел к ней и повторил, расшаркиваясь:

— Сестрица, божественная Афродита, — по Невскому! С ветерком! Прошу в мой мотор. Умоляю. Всю «Европейскую» положу к вашим прелестным ножкам, а можно в придачу еще и «Асторию». Весь Санкт-Петербург ахнет!

Мария посмотрела на его лаковые сапоги-дудки, потом на бекешу из кашемировой шерсти и выглядывавшую из-под нее такую же тройку и наконец вперила взгляд, напряженный и лютейший предельно, в лицо владельца бекеши — смуглое, с усиками. И, ни слова не говоря, дала ему пощечину — увесистую, мужскую — и пошла своей дорогой, подняв голову и чувствуя, как горит рука, горит лицо и все тело дрожит противной мелкой дрожью.