ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Мария не просто поссорилась с Надеждой, а разругалась вконец и зареклась встречаться. А все началось с того, что на днях она получила право старшей медицинской сестры и приехала к ней в Серафимовский лазарет поделиться своей радостью и поговорить о том, как лучше поступить: остаться ли в Смольненском лазарете или, быть может, Надежда возьмет ее в Серафимовский лазарет младшей сестрой. И будут они вместе служить, рядом жить и делить радости и горе пополам.
И застала ее за рукоделием необычным и неожиданным: Надежда старательно вышивала шелковой гладью в своей комнатке огромную мужскую сорочку из голубого атласа, такую огромную, что ее хватило бы для двоих дюжих мужиков. Мария подумала было, что она мастерит реквизит для любительского спектакля, но Надежда растерялась и так быстро сунула сорочку под подушку и села на кровать в полном смятении, что Мария удивленно посмотрела на нее, на зардевшееся круглое лицо ее и бегающие туда-сюда испуганные глаза, в один миг выдернула сорочку из-под подушки и, распустив ее едва не до пола, спросила:
— Для медведя, что ли, покроила? Или Сусанина кто из раненых будет изображать в ней в любительском спектакле?
Надежда схватилась с кровати, вырвала у нее сорочку, аккуратно сложила и, спрятав в платяной шкаф, заперла на ключ. Все это она сделала в секунду и застыла у шкафа, словно приклеилась к нему.
И Мария сообразила: для Распутина. Такие, в Смольном говорили, преподносили ему некоторые великосветские дуры, желая получить его благословение и расположение.
— Все понятно, подарок святому черту, как его называет твой земляк, владыка Илиодор, — сказала она, сдерживая негодование. — По случаю благополучного выздоровления после того, как его пырнула ножом какая-то сумасшедшая почитательница, Гусева, что ли? Значит, ты свихнулась окончательно и разговор с тобой в Новочеркасске ни к чему доброму не привел. Ну, тогда уж шей и плисовые штаны, как делают некоторые великосветские идиотки. Какая низость! Какая мерзость! Фи, плеваться хочется, как извозчику, — наливалась она отвращением все более и повелительно заключила: — Выбрось сейчас же в помойную яму, туда, куда выбрасывают грязные бинты. Я приехала навестить подружку, попросить консультацию по медицинской части, как у старшей сестры почти царского лазарета, а ты, оказывается, вот чем здесь занимаешься, дуреха отменная, а не медичка. Вместо того чтобы ухаживать за ранеными…
Она не договорила — Надежда угрожающе повысила голос:
— Замолчи! Ты мне не указ. И Александр твой не указ, — сказала она, зло сделав ударение на слове «твой», как делала всегда, когда была в сердцах, и еще плотнее прижалась спиной к шкафу.
— Нет уж, подружка, нет уж, блудница, я не только не замолчу, а, наоборот, сообщу обо всем-всем самым подробнейшим образом Александру на фронт, в Новочеркасск, да еще и скажу репортерам газет, а уж они знают, что в таких случаях делать. Это — срам для супруги офицера, позор для всякой уважающей себя порядочной женщины, к тому же медички, к тому же старшей медицинской сестры лазарета! Грязный развратник и хлыст терзает монашек, растлил Вишнякову, развратничает с Лохтиной, загнал на тот свет жену генерала Войцеха, устраивает похабные оргии в московском «Яре» и бросает тень на государыню, о чем писали газеты, делали запросы в Думе, а вы считаете его святым и лижете его мерзкие ручищи, как пророку! Как ты могла? Как на тебя нашло это отвратительное, гадкое наваждение? Это непостижимо, это немыслимо для всякого здравомыслящего человека, тем более для женщины, — возмущалась Мария, все время порываясь открыть шкаф.
Надежда стояла у шкафа, как каменная, заслонив его, и, следя за Марией исподлобья свирепыми до лютости глазами, закричала на всю комнатку:
— Замолчи, нечестивая! Его сам государь назвал Христом, — Анна Александровна говорила. И императрица стояла перед ним на коленях, прося помолиться за наследника, когда тот был тяжело болен, а ты болтаешь такое… Он — святой, святой, и я не желаю тебя слушать. Уходи. Говори, кому хочешь. Кстати, Александру можешь не писать, он скоро будет служить в Петербурге. Не забудь, когда встретишь его, поцеловать в щечку. Ты еще в Смольном пожирала его глазами на балах и даже на квартиру нашу ездила одна, бесстыжая. И в Новочеркасск к нему ездила как бы со мной, а на самом деле, чтобы отвадить его от меня, от семейной жизни, а Николая Бугрова мучишь, кокетничаешь и не принимаешь его предложения. Уходи, я не хочу видеть тебя!
Мария смотрела широко открытыми глазами и не знала, что и сказать. Уж такого она не ожидала. И не заслужила. И такое простить была не в силах.
— Мерзкая хуторская баба, вот ты чем решила защищаться, сплетнями и грязью, — негодующе произнесла она и резко шлепнула Надежду по щеке горячей ладонью. — Опустилась до последней степени и еще смеешь тыкать своими грязными пальцами в других. Я презираю тебя, подлую.
И Надежда сникла, обмякла и терла, терла щеку, горевшую огнем, обессиленно опустила голову от злобы, от стыда, что подруга поступила с ней, как со своей служанкой. И тихо грозилась:
— В монастырь, в келью тебя… За наветы на божьих угодников, за кощунство над святыми чувствами верующих. — И ожесточилась совсем по-деревенски: — Сгинь, нечистая сила!
Мария высокомерно ответила тем же:
— Это тебя туда именно и следовало бы заточить, милая подружка. И всех тебе подобных. За юродство, за издевательство над церковью, за разврат телесный и духо…
И осеклась: на пороге стояла миловидная дама в черном — невысокая и полная, с крутой грудью, выпиравшей из-под гипюровой блузки, с низко посаженной головой, обрамленной громоздкой прической, и смотрела на Марию маленькими холодными глазами.
— Что здесь происходит, господа? Я у вас спрашиваю, сестра Орлова, — обратилась она к Надежде негромко, но достаточно жестко, сделав вид, что Марию не знает, хотя видела ее в лазарете, когда она однажды приезжала к Надежде.
Мария поняла: «Патронесса. Вырубова, — подумала она и почувствовала, как по спине побежал противный холодок и разлился по всему телу. — Если она слышала мои слова — жди объяснений с дядей. Или с Екатериной Викторовной, что еще хуже, — она-то тоже поклонница Распутина», — и, по институтской привычке сделав реверанс, быстро вышла из комнаты, бросив на ходу:
— Извините, Анна Александровна.
Вырубова проводила ее надменным черствым взглядом, покачала головой и произнесла:
— Невоспитанная особа. А еще, насколько я помню, племянница военного министра. Зачем она пожаловала к вам? И уже второй раз?
Надежда стояла, как солдат, и думала: сказать или не сказать?
Если сказать о том, что здесь произошло, — Марии не миновать беды. И молчать не было возможности. И решила свести все к интимным делам, ответив:
— Подружка моя… Жених ее лежит у нас. Штабс-капитан Бугров…
— И вы поссорились из-за штабс-капитана? Ой ли, сестра Орлова? — спросила Вырубова, явно намекая, что она все слышала своими ушами, и Надежда растерялась и с ужасом подумала: «Что же я наболтала? Ведь она сама неравнодушна к Бугрову. Втюрилась в него определенно», — но ничего изменить не могла и молчала.
Вырубова поджала маленькие бледные губы и строго сказала:
— Приведите себя в надлежащий вид и приготовьте кофе. К нам приехал товарищ председателя Государственной думы, — назвала она Протопопова официально.
И ушла.
Надежда села за стол, положила голову на руки и так просидела несколько минут, полная тревог, и обиды, и злости на весь белый свет.
А Мария вышла из лазарета, посмотрела на золотые часики, достав их из карманчика передника. «До поезда еще целых два часа. Что же я буду делать?» — подумала она и медленно направилась к вокзалу.
В парке, на лужайке, на костылях и с палками в руках, прогуливались легко раненные, иные сидели на скамьях возле озера, перевязанные и так, и этак, негромко о чем-то разговаривали, так что голосов их не было слышно, а были слышны голоса птиц, беззаботно щебетавших на деревьях, радовавшихся яркому солнцу, и было так мирно и благоговейно вокруг, что и не верилось, что где-то шла война, лилась кровь, в пепел превращались города и села и в огненном аду гибли, уничтожались люди.