— Тогда пиджак хоть возьмите. На дворе холодно, простудиться ничего не стоит. А лечить вас, должно быть, некому...
— Да это верно, но я и так многое взял у вас.
— Не обеднею, берите.
Он надел еще совсем крепкое полупальто, пошевелил плечами и от удовольствия тряхнул лопаточкой бороды:
— Как на меня сшито...
— Вот и носите на здоровье. А шапки нет. Чего нет, того нет.
— Найду как-нибудь. В конце концов, голова не отмерзнет, был бы сам тепло одет.
С того дня Подопригора стал все чаще заходить к Глафире Васильевне.
Зайдет, сядет все на том же месте, возле стола, и, посматривая в окно на улицу, расспрашивает, расспрашивает:
— А кто из ваших знакомых остался в Минске? С кем вы встречаетесь, когда бываете в городе? Что рассказывают ваши знакомые?
И про себя открылся смело:
— Фамилия моя не Подопригора, а Иванов. И настоящее имя — Николай. А чтобы от немцев скрыться, я взял имя и фамилию своего друга, с которым когда-то работал в типографии в Киеве. Так легче привыкнуть к новому имени. Только вам я открылся. Если что со мной случится, дайте знать моим родственникам и жене. Вот их адреса...
Я был начальником штаба артиллерийского полка, — продолжал он спокойным голосом, будто сказку рассказывал. — От самой границы мы отступали с боями. Поколошматили нас здорово, от полка осталось каких-нибудь два десятка человек, и те не люди, а тени. Окружили нас. Хорошо, что леса начались, глухие, бесконечные. Фашисты туда не лезли, но и нам не сладко — хоть волком вой. На ягодах да грибах силу не нагуляешь. И на восток нужно пробиваться. Выбрались мы из пущи, хутора начались. Двигаться дальше решили мелкими группами, так как отряд в пятнадцать — двадцать человек фашисты легко заметили бы.
Со мной шел заместитель командира полка по комсомолу Кузьма Кузьмич. Вместе с ним я закопал в лесу штабные документы, попросил у крестьян гражданскую одежду, а свою им оставил. Как меня одели, вы видели. Пугало, да и только. И не удивительно, на мой рост нелегко подобрать.
Идем, а сами не знаем куда. Кругом, видим, немцы. Ночами шли, а днем отсыпались. И все же наткнулись на фашистов. «Хальт! — кричат. — Кто? Откуда?» — «Из тюрьмы», — говорим. На арестантов мы здорово похожи, но фашисты не поверили, загнали в лагерь. Здесь, в Минске.
Держались мы небольшой группой, четыре человека, обдумывали, как бы удрать из лагеря. Были там канализационные колодцы. Конечно, они высохли. Мы залезли в них и шли, пока можно было. Думали, что выйдем за пределы лагеря. Но напрасно!
Как-то выстроили нас в лагере и спрашивают: «Печатники среди вас есть?» Я тут как тут: «Есть!» Смотрю, и комсорг мой откликается, и еще два моих товарища.
Повели нас на территорию школы. Пока мы там работали (а мы не торопились чистить типографию), лагерь расформировали. Немцы так и оставили нас здесь, рабочими типографии. Даже документы выдали...
Глафира Васильевна сидела по другую сторону стола, опершись щекою на ладонь правой руки. Все, о чем рассказывал ей этот бородатый человек, могло произойти и с ее мужем. И он где-то пригоршнями хлебает горе горькое, ходит по незнакомым дорожкам, а может, и сложил свою голову в неравном бою. В сердце сильнее загоралась ненависть к тем, кто пришел на советскую землю и разоряет ее, топчет солдатским сапогом то, что мы, миллионы людей, создали своим упорным трудом, недоедая и недосыпая. Бессильная злоба к врагу охватила Глафиру Васильевну.
— Неужели так долго будет? — вырвалось у нее. — Неужели наши не наберутся силы, чтобы разгромить фашистов? Перед войной столько писали и говорили, что будем бить врага на его земле, а сейчас что?..
— Ничего, Глафира Васильевна, у фашистов успех временный. Перелом будет, поверьте моему слову. Я уверен в этом. Так, как мы с вами, думают все советские люди. Все ненавидят фашистов. А если так, перелом будет.
— Когда же он будет? Сколько хороших людей перебьют тем временем выродки эти... Видели, сколько пленных наших на улицах расстреляли? Жутко!
— Я не видел, но слышал. Ничего, отольются им наши слезы и кровь. Глафира Васильевна, может, вы знаете кого-нибудь из коммунистов, кто остался в городе? Нужно и нам браться за дело. Не сидеть же тут сложа руки, пока победа сама придет. Бороться нужно.
— Нет, Андрей Иванович, — она, как договорились, называла его не настоящим именем, а кличкой, — никого я не знаю. Мне и самой тяжко сидеть без дела. Но что я могу одна?
— Нас уже двое, да хлопцы мои надежные. Нужно только установить связь с подпольной организацией. Не может быть, чтобы не было ее в Минске. Город большой. Давайте будем искать.
В следующий раз он сказал:
— Мне очень неприятно, но я должен опять просить вас, Глафира Васильевна, помочь. Один наш хлопец в лохмотьях ходит, а зима на дворе. Вы не нашли бы и ему что-нибудь?
— Почему вы раньше не сказали?
— Стыдился. Я и так много взял у вас.
— Пусть придет, поищем и ему. Найдем что-нибудь.
Андрей Иванович привел молодого человека, лет двадцати пяти, с интеллигентным лицом. Был он чисто выбрит, небольшие черные усики старательно приглажены, волосы аккуратно подстрижены. Тряпье, которое болталось на нем, действительно нуждалось в замене. Огромные рыжие заплатки светились на некогда черных штанах, в светлой старенькой рубашке, поверх которой была натянута маленькая, почти детская курточка, чернело много дырок.
— Кузьма Кузьмич Кузнецов, — представил его Андрей Иванович. — О нем я вам говорил. Это мой товарищ, с которым мы вместе служили. — Для других Кузнецов, а для вас —Трошин. Такова его настоящая фамилия. Но мы уже договорились, что настоящих фамилий наших вы не знаете...
— Понимаю...
Кузьма, видимо, стыдился своей «экзотической» одежды, он сразу словно приклеился к скамеечке у порога да так и не вставал. А Андрей Иванович держался более свободно — прохаживался по комнате, время от времени заглядывал в окно. Он все расспрашивал Глафиру Васильевну. Чувствовалось, человек ищет, душа его неспокойна.
Глафира Васильевна уже привыкла к его расспросам. Рассказывала спокойно, подробно обо всем, что слышала и видела, а тем временем тихонько перебирала одежду в шкафу. Оттуда из ее рук ложились на стул белье мужа, темно-синий костюм, демисезонное пальто.
— Это вы мне все? — спросил от порога Кузьма.
— Ну конечно!
— Что вы, неужели я пришел грабить вас? Мне разве только белье сменить да брюки... А остальное не нужно...
— Вы не стесняйтесь, теперь время не такое, чтобы стесняться. Примеряйте — и кончено.
— И примерять не буду. Не нужно. Немцы увидят на мне такое хорошее пальто и разденут еще.
Хозяйка на минутку вышла из комнаты, пока Кузьма торопливо переодевался. Одежда была ему великовата, но зато новая и чистая, и хлопец ожил. Он даже перешел к столу. Когда Глафира Васильевна вернулась, они снова начали обсуждать, с кем бы связаться, чтобы начать подпольную работу.
— Я слыхала, в деревне Даниловичи, за Дзержинском, партизаны появлялись, — сообщила хозяйка.
Лицо Андрея Ивановича просияло.
— Почему же вы сразу не сказали?!
— Так ведь это в деревне, далеко...
— Ну и что же! Только были бы партизаны. Обязательно искать нужно, раз уж на след напали.
Оставив двухлетнего Валерика и шестилетнюю Зою соседям, Глафира Васильевна собрала узелочек со старой одеждой и выпросила пропуск — разрешение сходить в деревню, будто бы для того, чтобы обменять одежду на продукты. Не было ее два дня, на третий вернулась. Усталая и разочарованная, сообщила Андрею Ивановичу:
— Больше не были. А где искать их — не могла добиться. Никто не знает, или сказать боятся.
Тогда Андрей Иванович сам пошел в деревню Гореновку Дзержинского района. Там жили родственники одной знакомой Глафиры Васильевны. Придумали какую-то причину и пошли по соседям.
Крестьяне Гореновки еще ничего не слыхали о партизанах. Самого Андрея Ивановича они приняли за партизанского разведчика или, может быть, даже командира. В хате, где он остановился, собралось много людей, не продохнуть. Почти до утра проговорили. Андрей Иванович рассказал, что сам знал, о положении на фронте. А знал он не мало, так как в ту пору в комнате, где жил со своими товарищами, под полом уже наладил радиоприемник.