Когда все представители групп доложили о своих делах, было решено создать дополнительный горком партии. Дополнительный потому, что были уверены в существовании основного, оставленного Центральным Комитетом КПБ (б).

— Нужно создать руководящий орган, — сказал Славка. — Какие будут предложения?

Тогда Никифоров, который в течение всего заседания не промолвил ни одного слова и только писал, поднял голову и тихо, но решительно сказал:

— Ведь мы договорились о руководящем органе? Предлагай, кого мы рекомендуем...

Казинец начал читать:

— Константин Григорьев, Георгий Семенов...

Никифоров снова поднял голову:

— Почему же ты себя забыл? Тебя же первого рекомендовали.

— Ну и я. Согласны?

Снова никто не возражал. Секретарем единодушно выбрали Исая Казинца.

Таким образом был создан городской партийный комитет, центр, мозг подполья. Теперь уже можно было идти в бой не ощупью, а под руководством оформленной организации.

Жила Глафира Васильевна Суслова по-над Свислочью, на Садовой улице. Двухэтажный деревянный домик, окрашенный в грязно-зеленый цвет, смотрелся окнами в зеркало тихой речки на самом ее повороте. Со второго этажа, из квартиры молодой женщины, было хорошо видно громадное неуклюжее здание Театра оперы и балета, а за ним — красивый дом бывшей Объединенной Белорусской военной школы.

Вот туда и собиралась Глафира Васильевна.

Вчера к ней пришел хороший знакомый, друг свекра, старый наборщик Осип Каплан. Жил он в гетто, работал в здании школы, где разместилась типография одной немецкой газеты.

Фашистская типография очутилась в этом доме не случайно. До оккупации здесь печаталась красноармейская газета. Немцам пришлось только заменить русские шрифты на свои. А рабочих они подобрали из местного населения, преимущественно евреев, которые хоть кое-как знали немецкий язык. Заставили они работать здесь и опытного мастера-наборщика Каплана.

Старику дали аусвайс, и он изредка мог выходить на улицу один, даже за пределы гетто. Вот он и зашел к Глафире.

Знакомы они были давно, доверяли друг другу, поэтому теперь говорили открыто.

— Я за помощью к вам, Глафира Васильевна, — сказал Осип Каплан, сидя на самом кончике стула и настороженно посматривая из-под очков выпуклыми черными глазами. — Крайняя нужда заставила меня прийти. Я знаю, что у вас маленькие дети, опасность...

— Пожалуйста, я с радостью помогу вам, если только сумею...

— Нет, не о себе я прошу. Со мной в типографии работает один командир Красной Армии. Конечно, немцы не знают, что он был командиром. Попал он к ним уже переодетый. Но все же задержали его как пленного и к нам привели. Так вот, он хочет к партизанам податься. А одежда на нем — одни лохмотья, сами увидите. Может, у вас от мужа осталось что-нибудь?.. Ну, брюки, костюм и, может, пальто какое-нибудь... Так не пожалейте для хорошего человека. Знаю, он в самом деле хороший, наш, советский человек.

Глафира Васильевна ни минуты не колебалась. Разве можно было поскупиться, ответить отказом на такую просьбу, если речь шла о жизни человека? Заглянув в шкаф, она ответила:

— А как же передать ему? Или вы отнесете?

— Нет, давайте условимся так. Завтра перед концом работы вы подойдете к воротам школы. Я покажу вас ему, он выйдет, и вы с ним поговорите.

Сегодня Глафира Васильевна собиралась встретиться с неизвестным ей командиром Красной Армии. Она немного волновалась: чего не бывает, можно наткнуться на неприятность... Фашисты бросают в тюрьму каждого, кто только покажется им подозрительным. Но и не пойти на это свидание она не могла. Отказать человеку, попавшему в беду, — значит опозорить себя в своих же глазах.

— Быстрей одевайся, — торопила она шестилетнюю дочку Зою. — Нас там, может быть, ждут...

— А кто нас ждет, мама?

— Увидишь. Только о том, что узнаешь, никому, совсем никому ни слова... Слышишь? А то немцы схватят и тебя и меня и замучают.

— Нет, мамочка, я никому ничего...

С девочкой идти было безопасно. Кто мог подумать, что женщина с ребенком что-то замыслила против фашистов?

Подошли к Татарскому мосту, как раз против здания школы. Возле ворот немного замедлили шаги и потихоньку пошли вверх, в сторону Театра оперы и балета. На углу улицы Горького и Коммунистического переулка оглянулись.

Из ворот вышел высокий и с виду сильный человек. Шел он, гордо подняв непокрытую голову, будто на этой земле не немцы, а он был хозяин. Первое, что бросилось в глаза Сусловой, — это его не по обстоятельствам гордая осанка.

Но разглядывать некогда было. Глафира Васильевна, взяв Зою за руку, медленно направилась к Театральному проезду. Человек догнал ее:

— Глафира Васильевна? Я — по рекомендации Каплана. Андрей Иванович Подопригора.

И крепко пожал руку.

«Да, фамилия очень подходит тебе...» — подумала Глафира Васильевна, окидывая взглядом могучую, гордую фигуру нового знакомого.

Теперь она могла спокойно рассмотреть его. Виски Андрея Ивановича посеребрила седина. Выразительные серые глаза светились лаской и доброжелательностью. А одежда действительно вызывала удивление и подозрение. Черная сатиновая рубашка с белыми пуговицами, казалось, вот-вот расползется на широченных плечах. Рукава ее едва прикрывали Андрею Ивановичу локти. Темно-серые кортовые брюки спускались только немного ниже колен. Щиколотки были обернуты портянками, заправленными в солдатские ботинки.

Все было с чужого плеча, это мог сказать и ребенок. Не дураки же немцы, чтобы не заметить этого.

— Нам нужно поговорить спокойно, Глафира Васильевна, — сказал Подопригора. — Где мы можем сделать это?

— Зеленый домик за речкой видите? — спросила она.

— Вижу.

— Приходите туда. На втором этаже я живу. Вон мои окна...

— Ждите через час-другой... Если можно, поищите, будьте добры, мне белье. Очень в баню нужно...

— Приходите, приходите...

Кивнув головой, она пошла домой, а он повернул назад.

Часа через два он, как и обещал, пришел к ней. Еще раз поздоровался:

— Добрый день в дом... Давно уж мне не приходилось видеть обычный семейный угол.

— Какая здесь семья! Половина семьи — муж...

Она осеклась. И без того ясно, где теперь мужчины, если их нет дома. И, может, чужая, неизвестная ей женщина, как вот и она сейчас, подбирает ее мужу одежду, которая осталась от мужа-фронтовика.

Она уткнулась в шкаф и выбирала, выбирала сорочки мужа, белье, брюки, складывая все это на стул. А он сидел возле стола, посматривал в окно на улицу и говорил, будто угадав ее невеселые мысли:

— И у меня есть жена, мать, сестры... Они не знают, где я, — наверно, считают, что погиб. И как же теперь известишь. Где-то слезами обливаются...

— А давно вы с ними расстались?

— Перед самым началом войны. Нашу часть как раз перевели из Гомельщины на границу. Жену забрать не успел. Она там служит в военной части.

— И дети с ней?

— Детей у нас нет.

— Так вы из Гомельщины?

— Нет, я киевлянин. Там работал в одной типографии, пока не призвали в армию. Я с тридцать второго года служу. Как видите, я откровенен с вами, ведь Каплан только хорошее говорил о вас.

— Можете не сомневаться, я не подведу. А теперь собирайтесь. Прикиньте, подойдет вам одежда моего мужа? Он тоже рослый, крепкий...

Он встал, чуть не подпирая чубом потолок, примерил бостоновые темно-синие брюки, а также рубашку со множеством пуговиц от воротника до подола. На белье только бросил беглый взгляд...

— Полотенце не забудьте, — напомнила хозяйка.

— Не знаю, как отблагодарить вас, Глафира Васильевна...

— Да чего там благодарить! Все равно носить некому. А вернется муж — не такое наживем. Только бы вернулся живой... Померяйте еще вот это пальто...

Она вытащила из шкафа новое, красиво сшитое теплое пальто мужа.

— Нет, спасибо, это уж я не возьму. Зачем же вас грабить? У вас дети, им есть нужно. Продадите, продуктов купите.