Он помолчал с минуту, побарабанив пальцами о край стола. Все они почему-то барабанят в таких случаях

о стол пальцами. Лицо его постепенно утеряло приветливость. Губы сжались, и брови сдвинулись. Еще бы!

Ведь он в это время вспоминал тот страшный летний день, когда я повел на его землю отряд гитлеровских

молодцов и потом кинул ему в спину нож. Вспомнив это, он снова придвинулся поближе к столу и произнес то,

что мне рано или поздно суждено было от него услышать:

— А документики при вас есть какие-нибудь?

— Есть.

Я достал из бумажника паспорт. Принимая его от меня, он проворчал с укоризной:

— А говорите, с Тимофеем Григорьевичем на одном фронте воевали.

Я ответил:

— Да, на одном. Только я с той стороны, а он с этой.

— А-а! Ну разве что так.

Просмотрев паспорт, он покосился на мой бумажник. Я понял его мысли и протянул ему свой пропуск, а

за пропуском — справку об отпуске и, наконец, бумажку, помеченную штампом их Министерства внутренних

дел. И опять эта бумажка оказалась главной среди других. Прочитав ее, он кивнул с довольным видом и вернул

мне все документы. Но какие-то сомнения у него еще оставались, и он с укором напомнил мне:

— А говорите, что вы друзья с Тимофеем Григорьевичем.

Я ответил:

— Да. Мы выпили с ним за дружбу.

Он опять кивнул и, подумав немного, сказал:

— Правильный он мужик, этот Тимоха. Серьезный мужик. Что же вы у него надольше-то не остались?

Ответить на это я мог только одно: мне надо скорее на станцию, на станцию, на станцию. Но я не ответил

так. Я знал, как надо у них отвечать на подобные вопросы. Я сказал:

— А мне везде интересно, простите в заверении. Я хочу побольше увидеть, чтобы рассказать потом

своим финнам, как живут русские люди.

Так я ему ответил, не забыв попутно воздействовать на него словом вежливости. И это сразу помогло.

Лицо его утеряло суровость. Брови раздвинулись, и губы перестали сжиматься. Одобрительно глядя на меня

своими серо-зелеными глазами, он кивнул и даже хлопнул по столу ладонью:

— Вот это хорошая затея! Рассказать им действительно надо, чтобы развеять небылицы, которые там про

нас распространяют.

— Да, такая у меня цель.

О, я умел с ними разговаривать! Не знаю только, почему им так хотелось, чтобы о них везде

рассказывали всю подноготную. Но я не собирался отказывать им в этом странном желании. Что ж, могу и

рассказать. А он продолжал:

— Очень правильное дело вы задумали, а главное — для развития нашей дружбы с Финляндией

полезное. Пожалуйста, ходите, присматривайтесь, вникайте. А мы со своей стороны тоже с радостью вам

поможем. Давайте-ка вот оставайтесь у нас на недельку, а? Поживете, понаблюдаете и с людьми познакомитесь.

А там и дальше махнете.

Вот как дело повернулось. Я даже не сразу придумал, что ответить на такое заманчивое предложение.

Только его мне и недоставало для полноты картины. Ах, как я мечтал об этом! С каким замиранием сердца

томился и терзался вопросом: оставят они меня на недельку в селе Каптюкине или нет? И вот они оставляли.

Исполнилась мечта моей жизни. Но я не торопился давать согласие. Я только спросил:

— А куда дальше?

Он развел руками:

— А куда вам вздумается. Можете в Покровский сельсовет. У них там тоже уйма всяких интересных

преобразований.

Я спросил:

— Это где церковь есть, в которой еще молятся?

— Да. Там она еще действует.

— А почему не закрыли ее, как здесь?

Меня, конечно, мало интересовало, почему они там не закрыли, а здесь закрыли. Но чем-то надо было

занять его рот, чтобы не дать ему произнести нежелательные для меня слова. И вот я отвлекал его вопросами.

Он ответил:

— Зачем закрывать? У них там еще человек пятнадцать — двадцать набирается к обедне из окрестных

деревень.

— А закрыть — и не будут набираться.

— Зачем же? Пусть молятся на здоровье. Это в основном старушки да старики. Зачем их обижать? Еще,

чего доброго, мученическим духом проникнутся, вроде того, что было у христиан в Древнем Риме. Бог с ними!

А молодежь у нас духовно здоровая и больше к художественной самодеятельности тяготеет, к технике всякой и

к спорту. В той церкви священник напрасно на молодых рассчитывал. Не вышло! И наступит время, когда он

будет вынужден свернуть свое хозяйство. Придет в один прекрасный день в церковь, побродит по алтарю,

поскучает, никого не дождется, повесит на двери замок и пойдет работать счетоводом в колхоз.

— Неужели так будет?

— Обязательно. Ведь корни-то у религии постепенно отсыхают. Пока что их еще питает

капиталистический строй, который порождает с одной стороны непомерное богатство, а с другой — нищету.

Там религия нужна богатому для оправдания его существования. Вот он и вскармливает ее, чтобы она

навязывала бедняку веру в лучшую жизнь за гробом. А нам не надо загробной жизни. Мы и здесь, на земле,

неплохо устраиваемся. И уж если даже наше поколение не нуждалось в боге, то они вот и подавно не будут

знать, к чему его приспособить. — Тут он кивнул на свою девочку. — Она вон с подругами школьными мечтает

о том, как бы в нашем селе все улицы озеленить и колхозный сад расширить. А плоды своих трудов они в этой

жизни собираются вкусить, а не в какой-то другой, выдуманной. Попробуйте этому поколению заново навязать

веру в бога. Ничего не выйдет. Другое дело — ее бабушка. Она с этими иконками уже неразделима. Ну и пусть

молится. Кстати, и за меня, грешного, словечко замолвит перед всевышним.

Он встал и, кажется, кончил говорить о боге. Но это не означало, что совсем умолк. Он мог опять

вспомнить наш прежний разговор и кое-что из него повторить. А я не хотел вспоминать наш прежний разговор.

То есть нет, почему же, я хотел вспомнить, имея в виду советы Ивана Петровича. Отчего не вспомнить?

Разговор был очень интересный и нужный для дела мира, и все такое… Но я забыл его. Экая досада! Я так

хотел опять вернуться к прежнему разговору и не мог вспомнить, о чем он был. Ай-ай-ай, как нехорошо

получилось! Но зато он помнил. Это было видно по его лицу. И он уже раскрыл рот, чтобы возобновить его, но в

это время я спросил:

— А жена у вас молится?

Пришлось ему отказаться от возобновления прежнего разговора и дать мне ответ:

— Нет, не молится. Хватает ей дел и без этого.

— Каких дел?

— Да разных. Мало ли их в колхозном хозяйстве. Сейчас она с сынишкой на сеноуборке. Потом

повторная прополка им предстоит, пропашка, силосование. А там, глядишь, и жатва подоспеет, и сев озимых.

Лен тоже свое потребует. Скучать им о боге не приходится.

— А вам?

— Да и мне тоже, хотя я в колхозе и не состою.

Вот как у них, оказывается, бывает. Жена и сынишка состоят в колхозе, а муж не состоит. Я спросил без

промедления:

— А где вы состоите?

— В сельсовете председателем работаю.

— А сельсовет — это разве не колхоз?

— Нет. Это низовой орган Советской власти на деревне. А колхоз — это сельскохозяйственная артель со

своим председателем.

Вот как, значит, устроена у них в деревне власть. Она в руках председателя сельского Совета. А над

сельскими Советами, как я уже раньше выяснил, у них стоят районные и областные Советы. И при них есть

выборные депутаты, которые ездят постоянно туда и сюда, ибо им до всего есть дело. Но меня, конечно, из всех

этих Советов больше интересовали областные, вернее — один из областных Советов, а еще вернее — один из

депутатов этого областного Совета. И, думая об этом депутате, я все ближе подвигался к двери, готовый в то же

время снова задать вопрос, как только губы председателя приоткроются. Но пока еще он медлил их

приоткрывать. И правильно делал. Зачем было затруднять их по пустякам, если они уже успели так удобно