убрана полностью. А после нее пошли нетронутые плантации подсолнечника и кукурузы. Две деревни

проплыли мимо в отдалении справа и слева. А впереди очень скоро обозначились башни элеватора.

Дорога, по которой мы ехали, была такая же, как все их степные дороги. Она могла пройти здесь, но

могла пройти и там — как вздумалось бы водителю. И только деревянный мостик, перекинутый через

небольшую речку, как бы устанавливал ее подлинность. Я долго провожал глазами эту речку, поросшую по

берегам высокой травой и кустарником. Не вовремя она попалась на моем пути, вчера она была бы, пожалуй,

более кстати.

Дорога постепенно отклонялась к северо-востоку. Вглядываясь в том же направлении, я увидел вдали

невысокую насыпь железной дороги, протянувшуюся с юга на север, и красную крышу станции в окружении

невысоких раскидистых деревьев. Да, это было как раз то, в чем я нуждался, но подоспело оно ко мне слишком

поздно.

Возле станции грузовик остановился, и мы с юнцом спрыгнули на землю. Грузовик укатил дальше — к

элеватору, а я вошел внутрь станции. Конечно, делать мне там было нечего, но мог ли я не войти? А войдя туда,

я первым долгом стал читать на стене названия городов, до которых можно было доехать от этой станции. И

среди них был мой Ленинград. Я снова и снова прочел это название. Оно отчетливо выделялось в моих глазах

среди других названий, и, даже поворачивая голову в стороны, я видел его боковым зрением. Но самого города

мне уже не дано было видеть. Без меня предстояло ему теперь доживать в сиротливости свои горькие дни.

Тем временем юнец обошел все углы станции, здороваясь направо и налево. Здесь все были ему знакомы.

Пожилой уборщице, подметавшей пол, он сказал: “Здравствуйте, тетя Паня!”. Толстой, круглолицей буфетчице

с желтыми завитыми волосами сказал: “Здравствуйте, Василиса Онуфриевна!”. И даже в окошко кассы послал

улыбку, помахав ладонью.

Но, крутясь по обеим комнатам станции, откуда люди с узлами и чемоданами уже вышли на перрон, он то

и дело возвращался ко мне, глядя на меня выжидательно. Наконец он не вытерпел и сказал:

— Сейчас одесский прибывает. Вы на нем? Или николаевского будете ждать?

Я плохо понял его, раздумывая о Ленинграде. Мне уже пора было трогаться в путь, чтобы успеть пройти

как можно дальше на север, пока у меня в животе находились его галушки. Но кое-что я все же уловил в его

вопросе и ответил:

— Нет, ждать я не буду.

— Ага. Значит, на одесский. Но имейте в виду — он уже подходит.

Сказав это, он остановился в трех шагах, глядя на меня с недоумением. Я все еще стоял на месте. Да,

надо было трогаться в путь. И я бы уже ушел, наверное, не будь возле меня этого заботливого юнца. Чем

объяснил бы я ему свой уход? Он, по всей видимости, ожидал, что я уеду поездом. Наивный простак! Долго же

ему пришлось бы ждать. Вздумай он ждать моего отъезда поездом, не видать бы ему больше никогда в жизни

ни отца, ни матери, ни родного дома. Так и зачахли бы они там в тоске по нем. И сам он, обросший бородой

ниже пояса, так и закончил бы тут свои дни.

Какой-то поезд подошел к станции с южной стороны. Сквозь открытые двери и окна было видно, что это

пассажирский поезд. На перроне началась обычная для таких случаев суетня: одни выходили из вагонов, другие

входили. Я смотрел на все это, готовясь выйти из станции в другие двери. А юнец опять не вытерпел и, шагнув

ко мне, сказал:

— Он всего шесть минут стоит.

Я сделал удивленное лицо:

— Да? Так мало?

Он подтвердил:

— Да. — И, полный нетерпения, поинтересовался: — А вы докуда хотите ехать?

Тогда я решил, что хватит зря тянуть время. Надо трогаться. И, ставя все на свое место, я сказал:

— Да ведь я же…

Не знаю, как я намеревался закончить свой ответ. “Да ведь я же не собираюсь ехать поездом”. Или: “Да

ведь я же люблю больше пешком”. Или прямо: “Да ведь я же денег не имею на билет”. Не знаю, как я собирался

закончить. Я не успел закончить. Нетерпеливый юнец подхватил:

— До Витья;´жей? То есть Витьяжéй? Станция Витьяжи;´? Знаю. Это Белоруссия. Вы туда хотите?

Подскочив к стене, он быстро пробежал глазами таблицу цен и, вернувшись ко мне, сообщил:

— Девятнадцать рублей семьдесят копеек.

Он выждал немного, сказав это. Но видя, что никакого действия его слова на меня не оказали, смутился

слегка и попятился, пропуская мимо себя вышедших из поезда людей. Потом он снова бросил беспокойный

взгляд на поезд и на меня и вдруг, словно сообразив что-то, кинулся к окошку кассы. Оттуда до меня донеслись

его слова:

— Дора Яковлевна! Витьяжи! Один билет… Но только…

Далее несколько слов он произнес вполголоса, на что последовал ответ кассирши:

— Нет, нет, нет! У меня не касса взаимопомощи.

Но юнец опять стал что-то убедительно говорить в окошко кассы. До моего уха донеслись его отдельные

слова:

— Вы поймите… Иностранец… Неудобно… Я сегодня же… Вы же меня знаете… Это моя личная к вам

просьба… Вы же хорошая, добрая и красивая!..

Не знаю, что ему там понадобилось вдруг, в окошке кассы. Меня он почему-то не захотел выслушать до

конца, переведя разговор на что-то другое — бог с ним. Не видя больше причины задерживаться на станции, я

направился к выходу.

Тем временем за окошком кассы что-то щелкнуло, стукнуло, и юнец опять ринулся ко мне. Он перехватил

меня в дверях и заговорил торопливо, путая знакомые и незнакомые мне слова:

— Куда же вы? Це ж не перрон! Ось билет на Витьяжи! Держите! Пойдем скорей! Вин уйдет сейчас!

Он сунул мне что-то в нагрудный карман пиджака и, схватив меня за рукав, повел обратно по залу

ожидания. И пока он вел, два черных женских глаза пытливо всматривались в меня из окошка кассы. Когда он

вывел меня на перрон, паровоз дал свисток. Заторопившись еще больше, он подтянул меня к ближайшему

вагону и стал подталкивать к подножке, приговаривая:

— Влезайте же, влезайте! Он же тронется сейчас!

Проводница, стоявшая на краю площадки вагона, посторонилась, уступая мне дорогу. Видя это, я

поднялся на площадку. Буфера лязгнули, и поезд тронулся. Я обернулся к юнцу. Он так и сиял всеми своими

зубами, похожими на молодой снег. Я тоже ему улыбнулся, хотя не совсем еще понимал, чему мы оба радуемся.

Он помахал мне рукой, и я помахал в ответ. Он даже пробежал немного рядом с поездом, продолжая махать и

улыбаться. Я тоже махал ему рукой и улыбался, пока не потерял из виду его черноволосую голову. А когда я

перестал улыбаться и махать, проводница сказала:

— Ваш билет!

Я не сразу понял:

— Билет? Какой?.. Ах да! Сейчас!..

Я достал из нагрудного кармана пиджака то, что мне туда вложил юнец, и подал ей. Она подержала это в

руках, всмотрелась в этот кусочек картона и вернула мне. Затем она пошла в вагон. Я тоже повертел в руках

коричневый картонный билет, на котором было проштамповано слово “Витьяжи”. Вот, значит, куда я ехал. Так

распорядился этот пухлогубый юнец, которого звали Остапом. Непонятно, для чего это ему понадобилось.

Может быть, он думал, что там, возле той станции, носящей такое труднопроизносимое название, был мой дом,

а в доме — жена и дети, которые ждали меня с нетерпением?

Насколько я понял, у него даже денег не было на покупку этого билета, и он взял его в долг. Перед тем

он, кажется, надеялся, что я сам уплачу за этот билет, а я не уплатил. И теперь я остался ему должен

девятнадцать рублей семьдесят копеек. Каким способом сумел бы я вернуть ему эти деньги? Только добравшись

до Ленинграда, я мог бы ему их выслать, да и то в очень приблизительный адрес: Украина, колхоз

“Объединенный труд”, Остапу. А если мне не суждено было добраться до Ленинграда, то как после этого стал