государства, если не к судьбам всех людей Земли. И, обдумывая судьбы всех людей Земли, он глубокомысленно

смотрит вдаль.

Но это только кажется, что он смотрит вдаль. На самом деле он смотрит не далее своих двух засоренных

камнем гектаров. И это только кажется, что он думает о судьбах всех людей Земли. На самом деле его мысли

ворочаются в пределах тех же двух гектаров.

Но вот я взмахом руки привлекаю его внимание к более отдаленному месту и говорю ему:

— Хей, Ванхатакки! Ты видишь, среди какого богатства я иду?

И он видит, конечно. Разве могут его вечно тоскующие по земле и хлебу старые глаза пропустить без

внимания такую вещь? Оп передвигает свою прокопченную трубку из одного угла рта в другой и смотрит на

меня с удивлением. А я опять говорю ему громко:

— Видишь? Это все пшеница! Она тянется на все стороны без конца. Понимаешь?

Он понимает, конечно, но молчит. Вытянуть из него хотя бы слово всегда стоило очень большого труда.

Поэтому я опять громко разъясняю ему:

— Это все хлеб кругом! Чистый пшеничный хлеб, в котором ты мог бы заблудиться, как в пустыне, если

бы попал сюда. Понимаешь? Заблудиться в хлебе! Ты и не знал, что есть на свете места, где можно заблудиться

в хлебе? Вот они здесь, эти места, в России. Видишь?

Он все еще молчит, но его белые брови уже лезут вверх, приоткрывая на этот раз полностью маленькие

бледно-голубые кружочки глубоко упрятанных глаз. А я продолжаю ему разъяснять:

— Это настоящая хлебная пустыня без конца, без края, но такая пустыня, где с голоду не умрешь, хоть

всю жизнь в ней живи. Вот, видишь?

Я срываю колос и растираю его в ладонях, сдунув мякину прочь. Зерна на моей ладони лежат крупные и

пузатые, как бочонки.

— Видишь? Видишь, сколько их тут в одном колосе!

Я бросаю их в рот и начинаю жевать. Зерна хрустят на зубах, готовые к жатве.

— С голоду тут не умрешь, Ахти, в такой пустыне! Только водой запасайся! Да и то я по секрету могу

тебе указать, где тут, совсем рядом, в каких-нибудь пяти-семи километрах есть колодец. Доставай из него воду и

пей сколько влезет! А одно ведро даже налито и стоит на краю колодца, полное холодной воды. Хватай это

ведро обеими руками и пей! Можешь окунуть в него свою маленькую голову и пить, не вынимая ее из воды.

Можешь вылить на себя эту воду и достать из глубины колодца еще и еще самой холодной, какая только может

быть на свете, и снова пить и пить! Понимаешь?

На этот раз он кивает головой и передвигает свою трубку в другой угол рта. Он всегда держит свою

трубку только по углам рта. Держать ее прямо посреди рта ему нечем: не хватает четырех верхних зубов. Он

узнавал у дантистов насчет новых зубов, и ему сказали, что это будет стоить не дешевле, чем вставить сразу всю

верхнюю челюсть. И тогда он решил ждать, когда выпадут, все остальные верхние зубы, чтобы заодно уплатить

ту же цену за всю челюсть.

— Тебе никогда такое не увидеть! — говорю я ему. — Это здесь только можно увидеть, где все вместе

пахали, вместе сеяли и вместе будут убирать. И называется это “Объединенный труд”. Были когда-то и здесь

мелкие клочки, как у тебя. И каждый стоял на своем клочке и махал топором, как ты, чтобы не подходили

другие. А теперь они объединились — и видишь, какой получился хлебный океан! Но ты не видишь. Где тебе!

Ты, кроме своих двух гектаров с куском торфяного болота, ничего не видел. Ты тридцать пять лет подряд

выковыривал из них камни, из этих двух гектаров, и выложил вокруг своего поля целую крепостную стену. Но

всех не выковырял. Каждый год новые камни опять лезли из-под плуга наверх. Приобретая эту землю у Арви

Сайтури в Кивилааксо, ты думал, что очистишь ее от камней в два года. Но им не видно конца.

— Их уже меньше стало, — говорит он сквозь черную дыру между своими желтыми зубами и снова

закрепляет в углу рта трубку.

— Стало меньше, говоришь? Но сколько стало тебе? Не перевалило ли тебе на седьмой десяток? Через

полсотни лет их станет еще меньше, но где тогда будешь ты? А у меня, смотри-ка: ни одного камня, даже самого

маленького! Это как черное тесто, если смочить его водой, и называется — чернозем. Я не вложил в него ни

крошки перегноя, а кажется, будто валил его сюда тоннами многие сотни лет подряд. Вот какая у меня земля!

Он смотрит на меня недоверчиво, почесывая черным ногтем седую щетину на сухой щеке. Эта щетина у

него всегда одинакова. Он ее не бреет, а только стрижет время от времени ножницами, чтобы не тратить лишний

раз мыла. Волосы свои он тоже давно оставил в покое. Их у него не много, и за день они сбиваются у него под

шапкой в разные стороны, прилипая к черепу. Он так и оставляет их до следующего дня, а потом опять до

следующего, пока не наступит суббота и не затопится баня у соседа, Пентти Турунена.

— Это все мое, — кричу я ему, продолжая осторожно пробираться вперед между стеблями пшеницы и

чувствуя, как солнце все больше заходит. мне за спину, припекая темя. — Это все мое! Здесь такая страна, что

никто не примирился бы с двумя гектарами. И я тоже не мирюсь. Все двадцать миллионов квадратных

километров здесь — мои! И никак не меньше! Понимаешь ты меня?

Нет, этого он, конечно, не понимает, потому что сидит с тем же видом, дымя трубкой на пороге своего

домика, обшитого с одной половины досками, а с другой — куском старой крыши с дранкой. Дранка трухлявая,

но она досталась ему почти даром от сгнившего у соседа в поле сенного сарая, и поэтому грешно было бы ею не

попользоваться. Он смотрит на меня с тем же непонимающим видом, держа седые брови в приподнятом

положении над крохотными выцветшими глазами, и вдруг спрашивает меня:

— А зачем ты то и дело прыгаешь как воробей?

— Зачем прыгаю? Просто так прыгаю. Радуюсь — вот и прыгаю. Мне весело оттого, что у меня такие

богатые владения.

— Но морда у тебя совсем не веселая, когда ты скачешь. Рот разинут, и глаза как у рыбы, которую

хлопнули головой о камень.

— Зато у тебя веселая морда, когда ты лезешь с лопатой на свой клочок болота в Кивилааксо. Арви знал,

что делал, когда уделял тебе по дешевке эти полгектара мха с клюквой. Он предвидел, что ты перекачаешь

оттуда на свои каменистые пашни весь торф и этим оттянешь воду от остального его болота. Так оно и

получилось. Ты надеялся после снятия верхнего слоя торфа превратить свой кусок болота в зеленый луг с

посевной травой, а получился грязный пруд. Не помогли и канавы, которые ты прокопал вокруг. Они

наполнились водой доверху, ничего не осушая. И ты только зря топтался там с лопатой, хлюпая в грязной жиже

сапогами. Проходил дождь — и опять все наполнялось водой. Осенью там вода стоит, как в озере, застывая на

зиму. А весной опять — сплошная глубокая вода. Не много вырастишь на воде. Вода есть вода.

— Ты что-то очень много болтаешь о воде, — говорит он. — Уж не дать ли тебе попить?

— А иди ты к дьяволу, старый хрен! — говорю я.

И он пропадает к дьяволу вместе со своим чешуйчатым домиком и трубкой. А я опять остаюсь один

прыгать и веселиться среди своих владений.

Тот юнец, наверно, уже давно караулил возле колодца, готовясь встретить меня насмешливым блеском

своих белых зубов. Но я не собирался давать ему повод для этого. Я спокойно шел вперед, радуясь прогулке, и

никакая вода не шла мне на ум, ни теплая, ни холодная. Она могла стоять себе спокойно в тихой прохладе

колодцев или озер или пробиваться где-нибудь ледяным родником, чтобы затем сбежать студеными голубыми

потоками в какую- нибудь очень большую реку, уносящую ее целыми миллионами тонн в моря и океаны, и без

того по горло сытые водой. А меня она не интересовала. Если же я временами и облизывал губы, то это ничего

не доказывало. На то и дан человеку язык, чтобы проводить им время от времени по губам.