сзади голую скомканную солому. На мостиках кораблей стояли капитаны, ведущие свои суда в нужном

направлении. На мостике первого корабля рядом с капитаном появилась молодая женщина. Она взмахнула

цветной косынкой, и к ней откуда-то из-за ближайшей скирды устремился грузовик с железным кузовом. Он

догнал корабль и, сбавив ход, пошел рядом с ним. Женщина направила в его кузов конец трубы, наподобие

водосточной, с парусиновым рукавом на конце, и оттуда хлынул широкий — в размер отверстия трубы — поток

зерна.

Когда кузов наполнился зерном, грузовик умчался. Женщина подняла конец трубы, затянула на нем рукав

и скрылась в корабельном трюме. А ее капитана я узнал, хотя был он в шоферских очках и весь облеплен

мякиной, которая облаком клубилась над мостиком. Это к нему я пришел, чтобы сказать “спасибо” за ночной

приют и потом выйти на дорогу. Он тоже меня узнал и, подняв над головой руку, покачал ею приветливо. Я тоже

помахал ему, потом тронул рукой свое горло и крикнул:

— Пи-и!..

Больше у меня ничего не получилось. Но он понял, хотя и не слыхал, конечно, моего голоса. Он видел,

откуда я вышел, да и накануне успел убедиться в моем пристрастии к воде. Исходя из этого, он выразительно

рассек воздух ребром ладони, указывая мне направление, и я без промедления зашагал туда.

Какой-то длиннорукий механизм, похожий на высокую башню, пересек мне дорогу. Он двигался вдоль

валка соломы, набирая ее на опущенную вниз платформу, а когда набрал изрядную копну, подкатил к

незаконченной скирде и там взметнул эту платформу на длинном рычаге вверх, сбросив солому на вилы двум

парням, распределявшим ее равномерно по всей поверхности скирды.

Я прошел мимо, держась взятого направления. Впереди меня в разных местах виднелось много других

свежих скирд, наставленных на дне бывшего хлебного моря. Но меня не скирды интересовали. Идя по

указанному направлению, я скоро увидел маленький деревянный домик на толстых резиновых колесах. Из

трубы домика шел дым, а в открытое оконце пахнуло мясной пищей. Возле домика под брезентовым навесом

стояли в ряд одинаковые столы. Две молодые женщины расставляли на них миски, ложки и подносы с

нарезанным серым хлебом. Но я прошел к другому навесу. Там в тени брезента стояла прицепная цистерна на

таких же толстых колесах, как и домик, а на ее медном кране висел ковш.

Никто не остановил меня, когда я взялся за ковш и отвернул кран. И пока прозрачная струя била в ковш, я

воровато глянул по сторонам. Злое намерение зародилось во мне. Я собирался выпить всю цистерну и оставить

их всех без воды. Я понимал, конечно, что это очень тяжкое преступление, но не мог удержаться. Первый ковш

я выпил залпом, второй пил с передышками, а третьего пить не стал, повесив ковш на прежнее место. Бог с

ними — пусть остаются с водой.

И, стоя на коленях перед медным краном, я вытер кулаком слезы, выдавленные слишком крупными

глотками воды, и посмеялся про себя негромким хриплым смехом. Все же натянул я нос опять кое-кому из этих

русских насмешников, хе-хе! Или украинских? Ладно, пусть украинских. Он надеялся, что я не пересеку эту

полоску пшеницы и вернусь к его ведру, выплескивающему на край колодца студеные, пронизанные солнцем

комья, а я взял и пересек. В один миг пересек и даже глазом не моргнул.

59

Я с опозданием сказал “спасибо” своему хозяину, и сказал сразу за два ночлега, за два ужина и два

завтрака. И когда я пожал ему руку, готовясь продолжить свой путь к северу, он предложил:

— Если вам у нас понравилось, оставайтесь до конца уборки.

Я переспросил:

— До конца уборки? Ого! Это на сколько же лет?

Он улыбнулся:

— Плохого же вы мнения о наших темпах. Но ничего. За недельку управимся.

— За недельку? То, что я вчера прошел, вы собираетесь убрать за недельку?

— То, что вы вчера прошли, мы уберем за два дня. Это я говорю о своей седьмой бригаде. За остальные

девять не ручаюсь. Из них есть некоторые послабее, но есть и покрепче нашей.

Так обстояло у них дело с уборкой. Весь этот хлебный океан, затопивший начисто их землю, они

полагали снять за недельку. На это стоило посмотреть, конечно, если бы судьба не определила мне другую

задачу, единственную и последнюю в моей жизни. Я сказал:

— Спасибо. Но у меня всего неделька осталась, а я хотел еще кое-что посмотреть…

Он понимающе кивнул и, разведя ладонями, подосадовал:

— Жаль. А я — то надеялся, что мы в воскресенье соберемся всей бригадой и побеседуем с вами о

Финляндии.

— Да, жаль…

Он больше не стал меня уговаривать. Его корабль уже стоял возле походной мастерской, готовый к

плаванию. Техники осмотрели его и заправили горючим. Торопясь к ним, он спросил напоследок:

— А от нас вы куда?

Я махнул рукой в направлении севера. Он спросил:

— На станцию?

— Да…

Насчет станции я услыхал впервые. Но если там на моем пути была станция — что ж. Пусть будет

станция. Это ничего не меняло. Не все ли равно было мне, не имеющему в кармане ни копейки? А он

посоветовал:

— Так вы бы хоть подъехали немного. Сейчас туда четыре наших самосвала идут — к элеватору. Или не

хотите?

У него, как видно, составилось обо мне твердое мнение как о заядлом стороннике пешего хождения. Но

видя, что я не тороплюсь отстаивать преимущество такого способа передвижения по земле, он сказал кому-то

через мою голову:

— Остап! Договорись там с водителями. И сам поедешь — проводишь товарища Тур… Турханюка до

станции. И с билетом посодействуй, если что.

Сказав это, он пожелал мне доброго пути и направился к своему кораблю, застегивая на ходу воротник

синего комбинезона, который шили ему, надо полагать, по особому заказу. Шагал он размеренно, не торопясь,

будто обдумывая при этом что-то. Ему было что обдумывать, конечно, этому покорителю хлебных океанов, ибо

бремя он взвалил на себя немалое. Не только бригада, действующая на таком огромном пространстве, была его

заботой, и не только звание парторга, наверное, еще более хлопотное. Но был он, кроме того, Иваном, который

вознамерился наново переделать половину мира и которому в самом начале этой переделки пришлось

отстаивать с мечом в руках сделанное.

Я обернулся к Остапу. Он спросил: “Поехали?”. И указал на готовые к походу грузовики. Я кивнул, и мы

направились туда. Он даже припустил бегом, чтобы не дать грузовикам уйти без нас. Тонкий и гибкий, в белой

безрукавке, заправленной в серые брюки, он так и замелькал подошвами сандалий, помахивая поднятой вверх

рукой. Грузовики подождали, и скоро мы уже ехали, сидя рядом с ним на зерне в кузове пятитонного самосвала.

Ехали мы молча, хотя могли бы и поговорить. На его юном лице все время отражалась готовность к этому

— стоило мне к нему обернуться. И в улыбке его была та же готовность. А в красивых глазах, взятых от матери,

вместо насмешки таилась теперь скорее виноватость.

Он появился на полевом стане накануне вечером и, кажется, обрадовался, увидев меня живым, а потом

весь вечер оказывал мне особенное внимание. Помогая женщинам раздавать приехавшим с работы людям пищу,

он мне первому поставил полную миску борща. И после, когда я одолевал пшенную кашу, сдобренную жареной

свининой с луком, он три раза наполнял мою кружку холодным молоком из большого термоса. К ночи он

приготовил мне постель, достав у женщин одеяло и кусок полотна для покрытия соломы. А утром первая миска

круглых галушек в сметане, сделанных из теста, опять-таки была поставлена передо мной.

Однако беседа у нас не клеилась. О чем стал бы я говорить с ним, не знающим цены тому, чем он владел?

С высоты кузова я молча оглядывал степь, заставленную длинными скирдами соломы. Пшеница здесь была