стороны от нее виднелись небольшие дома с огнями в окнах и сады с пальмами и кипарисами. К этим домам от

нее отходили дороги поменьше. Они как бы отнимали от нее часть ее ширины и часть столбов с лампочками.

Чем выше она поднималась, тем уже и темнее становилась. Скоро она вся растратилась на эти боковые

ответвления, и нам даже стало тесно идти по ней рядом. Все огни остались позади нас далеко внизу, и путь наш

Иван освещал теперь карманным фонарем.

Временами он гасил фонарь, и тогда в темноте опять начинали мелькать летающие искры. Но их

становилось все меньше по мере того, как мы поднимались выше, углубляясь в лес, и скоро они тоже остались

позади. Наша узкая дорожка еще раз выделила от себя тропинку, превратясь после этого в тропинку сама. По

ней мы поднялись еще немного вверх, задевая плечами листву кустарников. На этот раз Иван шел впереди меня,

освещая путь фонариком. Тропинка становилась все менее заметной и наконец совсем потерялась.

Тогда Иван остановился, повернувшись ко мне лицом. Я тоже остановился. Он погасил фонарик и сказал,

стягивая с плеч рюкзак:

— Вот здесь мы и заночуем.

Я осмотрелся. Вокруг нас высились огромные деревья. Их вершины сходились наверху, заслоняя собой

звездное небо. Иван снова достал фонарик. В его свете появились толстые стволы зеленоватого и бледно-серого

цвета. Мелкие мошки и мотыльки замелькали в луче. Высмотрев у одного из деревьев низко растущий сук,

Иван снова погасил фонарик и вынул из рюкзака палатку. Вершину палатки он подтянул к этому суку, а нижние

ее края мы с ним растянули на все четыре стороны, закрепив их на земле мелкими железными колышками.

Земля была густо покрыта прошлогодними листьями, пахнущими прелью и сыростью. Зато они пружинили под

ногами. Когда Иван втолкнул меня в темноте внутрь палатки, я почувствовал себя там как на матраце.

Тем не менее я не упустил случая дать волю своему кулаку. Голова у меня загудела, и я с трудом разобрал

слова Ивана, который задержался снаружи, чтобы процарапать суком борозду вокруг палатки на случай дождя.

Он спросил, прислушиваясь:

— Ты не слыхал, Аксель?

— Нет, я не слыхал, конечно. Где уж мне было услышать, если я с трудом усидел на месте, забыв на

время, где я и что я. А он сказал:

— Странно. Как будто кто-то где-то обухом по пустому дуплистому дереву постучал.

Я промолчал в ответ на такое обидное предположение. А он просунул внутрь палатки поклажу и

протиснулся сам. Палатка была приспособлена к его росту. Она по форме напоминала низенькую пирамиду,

слегка сдавленную с двух боков, и была наглухо зашита со всех сторон. Даже дно у нее было парусиновое.

Только один уголок внизу отстегивался. Иван пролез в этот уголок и застегнул его за собой. Усевшись рядом со

мной, он сказал:

— Вот так! Тут мы спасены от комаров и всякой подобной нечисти. Эта палатка у меня, так сказать,

экспериментальная, собственной конструкции. Но задумана другая — покрупнее, квадратная, с

влагонепроницаемым дном. В ней четверо уместятся. Вот изготовлю ее — и снова пойдем с тобою по стране. И

жен своих прихватим. У тебя толстая жена?

— Нет…

Мне следовало сказать ему, что жены у меня пока еще нет. Но она могла появиться у меня к тому

времени, когда он предполагал обзавестись новой палаткой, и поэтому я не стал пускаться в объяснения. А он

тем временем сунул мне в руки одеяло и сказал:

— Располагайся, Аксель Суомыч, как тебе удобнее. Подушки нет — не обессудь.

— А как же ты сам?

— О, не беспокойся. У меня тут еще барахла хватает. Простыня вот есть, пиджачишко, бельишко кое-

какое… Спи знай…

Я разделся и, нащупав у изголовья свободный уголок, положил туда костюм, рубашку и галстук. Иван

улегся, кажется не раздеваясь. Я завернулся в одеяло и вытянулся на спине, закрыв глаза.

Но заснул я не сразу, прислушиваясь к шорохам чужого леса. Трудно было заснуть при таких

обстоятельствах. Опять все не так повернулось в моей жизни. Не туда меня занесло, куда следовало. Не та

листва шевелилась над моей головой, и не те звезды горели в небесной глубине. Вот уже миновал

восемнадцатый день моего отпуска, а я по-прежнему был далеко от своей женщины. И неизвестно, когда

суждено было мне ее настигнуть. И по-прежнему далеко от меня была моя родная Суоми, где пребывал в

раздумье Юсси Мурто. Он стоял там и молчал, всматриваясь в Ивана из холодной глубины далекого севера. И,

намолчавшись вдоволь, он вдруг раскрыл рот, чтобы сказать примерно такое: “Не может один человек

предписывать другому способ отдыха. Сколько людей, столько способов, и каждый сам для себя делает выбор”.

На это Иван ответил: “Ништо! Не может человек навязывать другому способ есть хлеб. Однако он знает, что

хлеб этому другому нужен, и растит его”. И опять сказал Юсси: “Беден ваш дар: крыша над головой, обильная

еда, постель — и это предел мечтаний человека?”. А Иван ответил: “Хо! А вы этим уже пресытились, господин

хороший? В вашем мире у каждого уже есть и крыша над головой, и постель, и обильная еда? Нет еще? То-то

же! А о пределе мечтаний мы с вами поговорим когда-нибудь потом”. Снова призадумался Юсси Мурто, готовя

возражение, но я заснул, не дождавшись его.

51

Разбудил меня Иван рано, и с гор мы спускались в сумерках. Но солнце уже появилось где-то там, за

горами, постепенно высветляя небо, и птицы в листве деревьев принимались понемногу за свои разноголосые

песни. Не дойдя до нижних садов и дач, мы свернули с тропинки на шум ручья и возле него вымылись и

побрились. Иван опять натянул на себя белые брюки и безрукавку. Я водворил на место галстук и зачесал назад

свои увлажненные белобрысые волосы. Иван тоже причесался, но его темно-русые волосы плохо слушались

гребенки и скоро опять растопорщились наподобие растрепанной ветром копны сена. Когда мы спустились

мимо садов и дачных домиков к большой дороге, он протянул руку к морю и выкрикнул свое обычное:

— Генацва-а-але!

Я спросил:

— Что такое “генацвале”?

Он ответил:

— Не знаю. Что-то грузинское. Что-то очень хорошее, вроде: “Да будет с вами мир и счастье, и всех я вас

люблю”.

— А зачем произносить это по-грузински, если можно по-русски?

— Чудак ты, Аксель. Здесь все дышит Грузией, ибо мы от нее в двух шагах и сами скоро ступим на

землю Грузинской республики.

Но я вовсе не собирался ступать на землю Грузинской республики. Зачем это было мне, если женщина

моя находилась на российской земле? К ней надо было мне скорей добираться, а не лезть в чужие земли.

Стараясь не обидеть Ивана, я начал издалека и сказал:

— Выходит, что здесь Россия кончается?

Он ответил:

— Так что же с того? Одна республика кончается, другая начинается. А Советский Союз продолжается.

Я сказал:

— Понятно. — И добавил как бы для самого себя, но достаточно громко: — Только я не собирался ходить

по всему Советскому Союзу. По России мне хотелось пройти.

Он вскричал:

— Что ты! Грузия — это, брат, такая страна!.. — И добавил: — Ладно. Вот позавтракаем тут в одном

шалмане и тогда возобновим разговор на эту тему.

Относительно завтрака я ничего не имел против. Завтрак — это было хорошо, конечно, и даже как-то

веселее шагалось по гладкому асфальту после упоминания о завтраке. Но я не забывал также о теплоходе,

который готовился отплыть в Ялту, где ждала меня моя женщина. И помня о нем, я сказал Ивану:

— Убавилась твоя Россия, Ваня, после того, как ты царя сбросил. Я совсем от тебя отделился. Польша —

тоже. А остальное ты сам разбазарил.

Иван от удивления даже замедлил шаг, повернувшись ко мне всем корпусом. Встряхнув за лямки

начиненный брезентовой палаткой рюкзак, он спросил: