лестница, которая вела к тем же домикам напрямик.

Она вела вверх круто и прямо, сокращая во много раз путь, какой туда же проделывал автобус. Но даже

она протянулась, пожалуй, на сотню метров, если не больше. Трудно было определить на глаз ее длину. Я видел

только нижние ступени. Увидеть в открытые ворота и калитку ее продолжение мешала свисающая сверху

виноградная листва с незрелыми гроздьями. Тогда я отступил на несколько шагов назад, пытаясь разглядеть

продолжение лестницы поверх ворот. Но и поверх ворот не увидел ничего, кроме форменного буйства листвы и

цветов. Это буйство захлестнуло лестницу с двух сторон и сопровождало ее по крутому склону горы туда, где

жила моя женщина.

Это было ее царство. Здесь цвело все, чему было назначено богом цвести в эту пору лета. И не только

кусты, но и деревья были усеяны цветами, словно пятнами пламени. Даже хвойные деревья, никогда и нигде не

знающие яркого цветения, здесь изменили этому правилу. Ползучие растения оплели их до самой вершины,

рождая свои цветы. И эти цветы пламенели среди голубой хвои красновато-синими звездами, делая хвойное

дерево не похожим на самого себя. А от вершины дерева они уходили дальше, к сверкающему синему небу, и

цвели там, повисая в воздухе на то время, пока вытянувшие их за собой ползучие стебли шарили вокруг своими

цепкими, колючими усиками в поисках новой опоры. Новой опорой становились их сородичи, тянувшие к ним

от соседних деревьев такие же изогнувшиеся от нетерпения и жадности зеленые петли. И они сцеплялись

вместе, наливаясь листвой и цветами и клонясь под их тяжестью над вершинами деревьев и кустарников

плотными навесами, схожими по виду с гребнями волн.

Можно было подумать, что там, на склоне, уходящем от ворот кверху, затеяли между собой игру крупные

волны разного цвета и разного состава, затеяли и застыли вдруг в самом разгаре игры. Одни из них вздыбились

темно-зелеными горами, готовясь хлопнуться о другие волны, отливающие всякими иными красками, а те, в

ожидании столкновения, раздались пошире, чтобы не только принять удар зеленого соседа, но и поглотить его

без остатка.

Некоторые из таких волн уже ударились друг о друга, ломая и смешивая вместе свои разные по цвету

гребни. Но в это мгновение все они замерли. Какая-то сила вмешалась в их возню и приказала им замереть в

том виде, в каком застала. Одну из волн составляли красные и белые розы. Она пролилась по склону вниз

широким прямым потоком, но тоже замерла, повиснув среди других застывших в беспорядке разноцветных

волн крутым огненно-красным водопадом, в котором гроздья белых роз казались пеной, рожденной быстротой

падения.

И, протыкая в разных местах всю эту неровную, многоцветную толщу застывших на взлете огромных

волн, кверху тянулись остроконечные плотные хвойные деревья, вид которых напоминал веретено. А рядом с

ними вздымались прямые тонкие пальмы с длинными изрезанными листьями, похожие на зонты, пригодные

лишь для рук великанов.

И вот мне предстояло войти в эту остановленную кем-то бурю из цветов и зелени. Освеженная ночным

ливнем, она благоухала всеми своими миллионами цветочных чашечек. Таким благоуханием питались, наверно,

древние боги, живя на своей недосягаемой горе в окружений таких же растений. А теперь в это таинственное

благоухание готовился окунуться я, безвестный маленький финн Аксель Напрасный. И не только окунуться, но

и пройти насквозь всю эту густую яркость, чтобы в конце своего пути предстать перед ней, главной

властительницей этого сказочного мира, и увидеть в ее красивых глазах удивление и радость. А может быть, и

не радость…

Да, все зависело от моих слов, конечно. Их следовало обдумать как можно обстоятельнее, если я хотел

воздействовать на ее сердце. И я обдумывал, пользуясь пустынностью этого места, где только птицы

проносились над моей головой от дерева к дереву, издавая незнакомые мне звуки, да трещали громко в траве по

сторонам дороги неведомые мне насекомые.

Но я недолго колебался. Я не из тех, кто долго колеблется, если надо быстро на что-нибудь решиться. Не

прошло и часа, как у меня уже было покончено со всякими колебаниями, и я двинулся от края дороги прямо к

открытым воротам, захлестнутым с боков и сверху виноградной листвой. То есть я не то чтобы очень уж прямо

к ним двинулся, а сперва прошел мимо них и мимо открытой калитки, тоже плененной виноградом. Потом

прошел мимо них в обратную сторону, просто так, чтобы поразмяться немного. Заодно я еще раз кинул взгляд в

просвет между листьями винограда на нижние ступени каменной лестницы, по которой мне предстояло

подняться к ней. И после этого я еще несколько раз прошел ради разминки туда и сюда мимо ворот и калитки.

И пока я так разминался, мне вспомнились разные отчаянно смелые молодцы из разных американских

фильмов, которые мне удалось увидеть в Суоми после войны. Один попал в глубину земли прямо к допотопным

ящерам. Те хотели его сожрать, а он стоял и смотрел на них с ледяным спокойствием и презрением, помня, что

он царь природы, и притом — из тех царей, у которых подбородок занимает добрую треть лица. А когда один из

ящеров разинул перед ним пасть величиной с овраг, он спокойно прыгнул этому ящеру на морду и продавил ему

каблуками глаза.

Другой парень из другого фильма все носился на коне и стрелял из ковбойских пистолетов. На него

нападали целыми партиями, а он всех убивал. Как-то раз он зашел в ковбойскую таверну, где сидели за

столиками его враги, переодетые стариками и женщинами. Когда он вошел, все они выхватили пистолеты, а он

выхватил свои пистолеты и, прострелив лампочку, перестрелял их всех в темноте. Выйдя из таверны, он

наткнулся на другую засаду, которую тоже всю перестрелял. А на рассвете он уже сам бросался на целые

отряды людей и все убивал и убивал без конца.

Был еще парень, который все делал со смехом. Он пошел без всякого оружия один на пятерых,

поджидавших его, чтобы убить. Они поджидали его на опушке леса, все здоровенные, как гориллы, и, опустив

шляпы на глаза, дымили сигарами, держа в руках револьверы, ножи и дубинки для пролома черепа. А он шел к

ним и смеялся во всю глотку, держась за бока. Он знал, что они пришли его убивать, и они знали, что ему это

известно. Однако его веселый смех так сбил их с толку, что они первое время не знали, что делать, и стояли

разинув рты, сами готовые рассмеяться, пока он не подошел к ним вплотную. Но тут он вдруг проткнул одного,

другого, третьего их же ножом, и в две секунды все было кончено, и он уже шагал дальше, продолжая смеяться.

И еще один мне вспомнился, который любил косить всех из автомата. Войдя в банк, сделает скучный вид,

зевнет и выпустит по людям очередь. А пока они лежат и корчатся, он с тем же скучным видом очищает кассы.

Много подобных типов промелькнуло в моей памяти, и все они были храбры в том, что касалось дробления

костей своих ближних. Но такого, кто умел при случае смягчить нужным словом разгневанное сердце

женщины, — такого я не припомнил.

49

Пока я так силился что-нибудь в этом роде припомнить, из калитки, пригнувшись под нависшей листвой,

вышел человек. По его полосатой пижаме было видно, что это один из отдыхающих, а по упитанности и

плотному загару нетрудно было догадаться, что отдыхает он уже не первый день. А так как отдыхал он именно

в этом санатории, то оставлять его без внимания не следовало. Пока я это соображал, он скользнул по мне

равнодушным взглядом и неторопливо побрел вниз, шаркая по асфальту кожаными подошвами сандалий. Не

придумав еще, что сказать, я двинулся следом и, поравнявшись с ним, произнес вежливо:

— Здравствуйте.

Он ответил мне тем же и покосился на меня вопросительно, не замедляя и не ускоряя шага. Я сказал: