прозрачного тоннеля своими быстрыми коричневыми телами, и в следующий миг их загорелые головы

появлялись на гребне новой большой волны, похожие издали на пригоршню пробок, брошенную туда чьей- то

озорной рукой.

Там, где река напирала на море, сила его волн замирала далеко от берега. Пользуясь этим, я выстирал в

желтой бурливой воде реки носовой платок и старые носки, а потом еще и майку, и рубашку, и даже галстук. И

пока все это сушилось, разложенное на гальке, я выкупался сам и заодно прополоскал трусы. Но об этом я не

буду рассказывать вам, финские люди, когда вернусь в свою родную Суоми. Не обязательно вам знать, как ваш

незадачливый сородич приводил себя в порядок перед свиданием с женщиной, а русские дети кричали ему:

— Эй, дяденька! Может, и мои штаны постираешь? Дяденька, а почем в этой прачечной за стирку берут?

Не слишком интересно было бы вам также знать, как этот дяденька разыскал на берегу обломок фанеры и

притиснул на нем своим телом ту часть брюк, где полагалось быть складке. Это заняло у него гораздо больше

времени, чем стирка. Мальчики, накупавшись досыта, ушли вдоль берега через мужские и женские пляжи к

пристани, а он все лежал на своих брюках, придавливая их то спиной, то животом. По насыпи и

железнодорожному мосту время от времени проходили люди, а он все лежал. Прошли два товарных поезда и

три пассажирских, а он все лежал, обжигая кожу солнцем. Нет никакой надобности вам знать о таких скучных

вещах.

Довольно сказать, что, когда я опять появился в поселке, вид у меня был вполне приличный. Воротник

рубашки и галстук пришлось, правда, разглаживать руками, но кто бы мог об этом догадаться? Выстиранные

носки я спрятал в карман, а старые туфли занес в сапожную мастерскую. Я надеялся, что мне их как-нибудь

починят. Все-таки это были когда-то хорошие кожаные туфли, изготовленные фабрикой “Скороход”. Однако

приемщик, просунув кулак сквозь то место, где у туфли полагается быть стельке и подошве, поднял на меня

такой удивленный взгляд, что я поспешил сказать:

— Нет, нет. Это я так. На обрезки, может быть, вам пригодится.

Тогда он сказал:

— А-а.

И кинул мои туфли в какой-то дальний угол на груду сапожного хлама.

Я подождал немного. Я думал, что он догадается предложить мне за них ну… хотя бы рублей десять или

даже пять. Все-таки это была кожа. Верхи были еще совсем целые. Стоило их только слегка перетянуть, и они

опять годились бы в дело. Попадись они в цепкие руки Арви Сайтури, он обязательно сделал бы из них новые

туфли. Поэтому я подождал немного. Однако приемщик уже занялся другими посетителями и на меня больше

не взглянул.

Ну, что ж. У меня по крайней мере опять освободились руки. Из сапожной мастерской я пошел в

парикмахерскую и там попросил девушку постричь меня и побрить, что она и сделала очень быстро и умело,

как не сделал бы иной мужчина. В парикмахерской я оставил пять рублей, зато вышел оттуда помолодевшим и

пахнущим одеколоном. Проходя мимо киоска с пирожками, я купил четыре штуки и, отойдя в сторону, съел их.

Потом у другого киоска выпил стакан воды с сиропом. После этого я стал выбираться на дорогу, огибавшую

полукругом нижний поселок, и тут кинул взгляд на стоянку автобусов. А на этой стоянке среди двух больших

автобусов, помеченных номерами, стоял один поменьше с надписью “Крутая горка”.

Я остановился. Это стоило того, чтобы постоять немного и сообразить кое-что. Ведь автобус был оттуда.

Три человека уже сидели в нем: две женщины, одетые во что-то яркое, цветастое, и один мужчина в полосатой

пижаме. Я всмотрелся в лица женщин. Нет, это были незнакомые мне женщины. Волосы у них были светлее и

не так строго уложены, как у моей.

И еще одна незнакомая мне женщина в ярком шелковом халате и с махровым полотенцем в руках

подошла и села в автобус. Ее короткие темные волосы еще не успели высохнуть после купанья в море, хотя она

их теребила и тормошила рукой. Потом в автобус вошли два толстяка в пижамах и соломенных шляпах. Я стоял

и ждал. Если все они пришли с купанья, то и моя женщина могла оказаться с ними. Но вдруг автобус заурчал

мотором и тронулся с места. Моей женщины он не дождался.

Ну, что ж. Значит, она оставалась там, наверху. Не беда. Зато я мог теперь узнать, какой дорогой надо

идти, чтобы к ней добраться. Стоило лишь проследить за этим голубым автобусом. Не теряя ни секунды, я

двинулся вслед за ним. Однако изгибы асфальтовой дороги и густая зелень кустов и деревьев по ее сторонам

очень скоро заслонили его от меня. Пришлось пробежать немного. Почему бы нет? Говорят, это полезно иногда

проделывать просто так, ради укрепления здоровья. И вот я тоже решил не упустить подходящего случая, тем

более что и погода вполне для этого подходила. В тени, как я после узнал, градусник показывал тридцать два, а

на солнце — пятьдесят восемь. Получалось что-то вроде печки, в которую тебя сунули и держат, прикрыв

заслонку. А в печке груда раскаленных углей.

Редко случается такая подходящая погода для пробега, да еще если пробегающий одет в теплый

шерстяной костюм, под которым у него рубашка, застегнутая на все пуговицы и стянутая у ворота полосатым

галстуком, а под рубашкой, кроме того, майка, тоже, слава богу, способная греть. Он бежит и молит господа

бога о струйке свежего ветра. А ветра нет под раскаленным небом. Ветер был ночью, когда пронес над горами

дождевые тучи и раскачал поверхность моря, а теперь отдыхал, затаившись где-то в ущельях. Да, редко,

пожалуй, складываются такие благоприятные условия для пробега.

Сперва я бежал по краю улицы. Но по краю улицы шли также другие люди, и шли не торопясь, ибо они

приехали в эти края не для того, чтобы торопиться. Тогда я выпрыгнул на середину улицы и понесся быстрее,

несмотря на то, что к резиновым подошвам моих новых парусиновых туфель прилипала смола, вытопленная из

асфальта раскаленным солнцем. Зато я опять поймал в поле зрения голубой кузов автобуса и успел-таки

заметить, где он свернул с главного пути. На этом я закончил свой пробег, укрепляющий здоровье.

Укрепив таким образом свое здоровье, я свернул в густую тень деревьев, чтобы там отдышаться. Потом

снял пиджак, галстук, расстегнул рубашку и минут десять вытирал все то, что бежало в три ручья по моему

лицу, по спине и по груди. В ход пошли, кроме носового платка, выстиранные у моря носки, которые пришлось

тут же бросить. Остыв немного, я снова привел себя в порядок и прошел, уже не торопясь, до того места, где

скрылся автобус.

Вот здесь он свернул на эту узкую асфальтовую ленту, которая уходила от главной дороги вверх по

косогору. А здесь он, конечно, въехал в эти открытые ворота, густо оплетенные виноградом. Тут сомнений быть

не могло, ибо над воротами в окружении виноградной лапчатой листвы и зеленых гроздьев стояла надпись:

“Крутая горка”. Так я добрался наконец до места, где жила моя женщина. Тут она была теперь, совсем близко от

меня. Стоило мне шагнуть за эти ворота, чтобы оказаться перед ней, перед ее удивленным взглядом. А может

быть, и не удивленным. Может быть, перед гневным взглядом. Но я не хотел, чтобы она опять смотрела на меня

гневным взглядом, хотя он тоже был красив, как было красиво все, что относилось к ней. От моих слов

зависело, быть или не быть в ее взгляде гневу.

Обдумывая свои слова, я то удалялся от ворот, то опять приближался к ним и один раз даже заглянул в

них. Асфальтовая лента за воротами круто сворачивала влево и далее уходила вверх по склону, петляя туда-

сюда, пока не скрывалась где-то там, высоко, заслоненная зеленью. Там, оказывается, стояли те солнечные

домики, а не сразу за воротами, как я полагал ранее. А сразу за воротами начиналась широкая каменная