Я сделал вид, что не ко мне относились его слова, и еще немного поговорил с молодым геологом. Тот

назвал мне самые красивые места на берегу Черного моря и напомнил, что вечером будем проезжать Кубань —

богатейший край.

Я не сразу полез на свою полку после этого разговора и некоторое время постоял в проходе, глядя в окно

вагона на пробегавшие мимо поля и селения. Ближе к вечеру их как будто стало больше, этих селений, и зелень

садов вокруг них раскинулась шире. Поля тоже изменились. Их почти всюду заполняла желтеющая пшеница…

Там, где не было пшеницы, тянулись поля, заполненные какими-то ползучими растениями с круглыми плодами,

лежащими прямо на земле. Сверх того, местами виднелись целые поля подсолнечников, повернувших в одну

сторону свои желтые диски, и еще каких-то высоких растений без цветов.

И людей повсюду тоже стало больше, особенно на тех станциях, где останавливался наш поезд. Здесь

торговали жареными курами и вареными яйцами. Я видел, как их несли пассажиры, возвращаясь в свои вагоны.

Но время близилось к вечеру, и едва солнце на пути нашего поезда ушло за край земли, как все вокруг

окуталось густыми сумерками. А когда поезд миновал станцию Армавир, наступила полная темнота. Яркий

свет вагона усилил черноту за окном, и жизнь там угадывалась теперь только по частым скоплениям огней.

Но я все еще всматривался в окно — так сильно хотелось мне все увидеть в их стране. Такой уж был у

меня план, чтобы ничего не упускать из виду. Даже недоверчивый кержак мог убедиться в этом, видя меня весь

вечер у окна. Однако надеяться на похвалу с его стороны не приходилось. Так оно и вышло. Проходя мимо меня

с полотенцем в руках, он проскрипел:

— Что толку теперь-то у окна маячить? Шли бы спать.

Да, напрасно его все-таки не сожгли и не утопили в петровское время. Спокойнее, наверно, жилось бы

людям без его присутствия. Но я сделал вид, что не слыхал его язвительных слов, и еще немного постоял перед

темным окном. А потом без торопливости отправился на свою полку.

И когда пришло время устраиваться в постели на ночь, я подумал, что вот и семнадцатый день моего

отпуска остался позади. А что он мне принес? Неудобного соседа с колючими глазами он мне принес. И еще

где-то готовил он мне другого соседа — того страшного Ивана. Где он таился и когда собирался наложить на

меня свою тяжелую лапу? Дай бог, чтобы он вспомнил обо мне после того, как я увезу от них свою русскую

женщину. Дай бог, дай бог, дай бог!

Убаюканный легкими толчками вагона, я очень скоро погрузился в глубокий сон.

47

Ночью поезд шел неровно, делая частые повороты туда-сюда и временами преодолевая подъемы. И под

утро он тоже то и дело сворачивал то вправо, то влево, но шел уже больше под уклон. Когда я открыл глаза, в

купе через окно проникал бледный утренний свет. Кто-то уже успел раздвинуть занавески. И едва я повернул

голову, как наткнулся на острый, лукавый взгляд кержака. Он, как видно, уже давно не спал, потому что лежал

совсем одетый поверх одеяла и смотрел в окно. Его гладко зачесанные вбок волосы были влажны и темны от

недавнего умывания.

Я тоже встал, умылся и даже выпил два стакана чая с сухарями, предложенными проводницей. А потом

устроился опять в проходе у окна, пропуская за своей спиной туда и сюда людей с полотенцами и мыльницами.

За окном сквозь утренний туман виднелись отроги гор, поросшие травой и кустарником. Иногда они

подступали совсем близко к поезду, показывая мне свои каменные изломы там, где их тронул человек,

проложивший по их склонам эту дорогу. Иногда они удалялись от поезда настолько, что я видел перед собой

внизу узкую зеленую долину с быстрой речкой посредине и маленькими домиками по ее берегам. Видно было,

что поезд шел по краю этой долины. Она круто изгибалась вправо и влево, следуя за бурным потоком, и поезд

повторял все ее изгибы. На некоторых особенно крутых поворотах я видел из окна одновременно голову и хвост

своего поезда. И с каждого конца у него было по паровозу.

А потом я увидел море. Поезд вышел к нему у станции Туапсе и дальше на юг двинулся по его берегу. Да,

такое, конечно, не стоило упускать из виду. Не то чтобы море показалось мне чем-то особенным. Я уже видел

море на своем веку и даже плавал по нему. Но здесь оно было густого синего цвета вдали, где его уже тронуло

утреннее солнце, и зеленое у берега, куда лучи солнца еще не проникли, задержанные горами. Дверь купе была

теперь все время открыта, и, оглядываясь назад, я видел сквозь окно купе их зеленые склоны, подступающие

близко к железной дороге.

И не только я стоял у окна. У всех окон, обращенных к морю, справа и слева от меня стояли люди. Кто-то,

хорошо знающий эти места, называл санатории, мимо которых мы проезжали. Самих санаториев не было

видно. Они затаились где-то среди гор. Но у каждого из них был свой выход к морю, по-своему оборудованный

и заставленный разными приспособлениями для лежания и укрытия от солнца. В этих местах уже кое-где

купались люди или просто умывались, подставляя ладони набегающим на береговую гальку прозрачно-зеленым

волнам.

В другом месте женщины говорили о платьях и халатах, какие теперь принято носить на курортах. В

третьем месте мужчины спорили о виноградных винах. Один уверял, что нет лучше мускатных и

массандровских, а другой хвалил грузинские.

Мы проехали тоннель и опять выбрались к морскому простору. Пассажиры повели себя беспокойнее, и в

руках у них стали появляться плащи, чемоданы, сумки. Видно было, что поезд прибывает к месту. Я просунул

голову в купе и сказал соседям: “До свидания”. Затем тоже направился к выходу. На кержака я старался не

смотреть, хотя почувствовал, как его насмешливый взгляд прошелся по моим пустым рукам. И все то время,

пока я вслед за другими продвигался к выходу, глаза его скребли мой затылок.

От вокзала я пошел прямо вперед, не оглядываясь. Передо мной открылась просторная площадь, вся

залитая солнцем. И солнце было жаркое, несмотря на утренний час. На площади в разных местах стояли

автобусы. Я прошел туда, где их скопилось побольше, и на одном из них прочел: “Сочи — Хоста”. Как раз это и

было мне нужно. Однако прежде чем забраться внутрь автобуса, я оглянулся. Да, кержак был тут же с

чемоданом в одной руке и с плащом в другой, и глаза его, полные подозрения, были устремлены в мою сторону.

Но стоял он возле другого автобуса. Не раздумывая долго, я вошел в свой автобус и сел на одно из передних

мест, готовый сразу выйти, если войдет кержак. Но кержак не вошел, слава богу, и автобус тронулся без него.

Конечно, он был, наверно, не такой уж плохой человек, этот кержак, бог с ним. Плохой человек не стал

бы печалиться по поводу чужой безводной земли или радоваться при виде чужих новых построек и садов. Но

все-таки лучше бы уж он оставался в своих кержацких лесах и болотах. Сидел бы там и крестился на здоровье

двумя перстами, вместо того чтобы рыскать с видом хозяина по всей стране и всюду совать свой нос. И другим

было бы как-то спокойнее вдали от его скребущих глаз.

Не чувствуя больше на своем затылке его колючего взгляда, я устроился поудобнее у открытого окна

автобуса. И первое, что я увидел из окна автобуса, были пальмы. Настоящие живые пальмы, высокие, прямые, с

темно-зеленой кроной наверху. Они тянулись в два ряда по обе стороны улицы, вдоль которой проносился

автобус, и колыхали на ветру своими крупными пальмовыми листьями. И никто не удивлялся им, не замирал

перед ними в немом восторге, не кричал, не прыгал, не сходил с ума от близости такой удивительной

необыкновенности. На одной из остановок пальма оказалась прямо в толпе, и люди, пробираясь к автобусу,