— Ложитесь — приказал он решительно.

Я лег без препирательств. Он облепил меня присосками и начал щёлкать переключателем.

— Да-а-а, Николай Николаевич. 220 на 110. Придётся ехать в больницу.

— А может, я отлежусь, доктор? Дома-то лучше.

— Бросьте шутить. Мне неприятностей не нужно. Без вас хватает. Собирайтесь потихонечку.

Я взял сумку, положил туда зубную щётку, носки, тапки, свитер и остановился возле книжного шкафа, уставившись на корешки книг с вызолоченными, как на мемориалах, фамилиями давно любимых мною людей.

— Давайте побыстрее, больной. Можем опоздать.

— А что, больницу закрывают?

— Да нет, больницу не закрывают. Но вы до неё можете не доехать.

Ноги в коленках затряслись ещё сильнее. Я накинул куртку и стал спускаться по лестнице своей хрущобы. Доктор бережно поддерживал меня под локоть, усугубляя своей заботой мою тревогу. Скорая летела стрелой, обгоняя автомобили. Я безразлично смотрел на мерседесы и форды, на сытые и здоровые морды, крутящие их рулевые колёса и думал, что уже не увижу их никогда.

Скорая подъехала к дверям приёмного отделения и доктор помог мне дойти до кушетки. Страх притупился, ноги окрепли и очень хотелось пить. Меня раздели до гола, напялили какой-то саван и отвели в отделение реанимации. Оно находилось на первом этаже напротив морга. Медсестра обклеила меня электродами, подключила к аппарату и дала воды. Подошёл заспанный доктор и взглянув на экран монитора, громко шепнул сестре, что этот, то есть я, не жилец. Сестра сказала, что он смотрит не на мой монитор, что она подключила меня к левому. А левый показал, что я ещё поживу немного. И я пожил ещё немного в реанимации. Потом меня перевели в палату на отделение, чтобы принять в реанимацию более тяжёлых больных. Там я тоже немного пожил. Соседи по палате обрадовали меня тем, что жильца на той кровати, которую выделили мне, отвезли недавно в морг.

— В морге прохладно — произнёс я задумчиво.

— Да и тут не теплее — поддержал меня сосед.

Действительно в палате было холодно и тоскливо. Я подумал, что надо походить по отделению и поискать тёплое местечко. На стене у сестринского поста, где раньше висел коммунистический лозунг, красовался плакат с молитвой оптинских старцев «Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить всё, что принесёт мне наступающий день. Дай мне всецело предаться воле твоей святой…» Сестра, увидев меня в коридоре, грубо буркнула какое-то страшное предостережение, но услышав, что ей придётся принести мне судно, махнула на меня рукой и уткнулась в свои записи. С дрожью в ногах, я дошёл до местного клуба с телевизором и книжными шкафами. Потёртые корешки книг выдавали не простую, но интересную жизнь, прожитую ими на этой земле у прежних хозяев. Книги оставляли те больные, которые уже не возвращались домой, а отправлялись отсюда в вечное кругосветное путешествие по Вселенной. Книг собралось довольно много. Видимо среди жертв проживания в человеческих условиях, было много читающей публики. Названия и авторы книг подтвердили мои догадки. Кафка, Чехов, Сэлинджер, Пастернак…О-о-о! Хемингуэй! Праздник, который всегда с тобой. Я взял книгу с полки и открыл страницу с оглавлением. Старик и море, Снега Килиманджаро, Там где чисто, светло… Взяв книгу, я пошёл искать место, где бы можно было уютно устроиться. В комнате-клубе малочисленным неугомонным поклонникам российской эстрады телевизор оглушительно орал на сон грядущим колыбельные песни «сердцу больно, уходи довольно». В фойе кардиологического отделения предприимчивые сограждане организовали буфет с несколькими столиками. Там было чисто и тепло. Я почти уселся в кресло, но скрипучий голос возвестил мне, что кафе закрывается. Вторая примадонна уюта, видимо имея какой-то свой умысел, одёрнув подругу, разрешила мне ещё немного посидеть, и увлекла её в подсобку.

Я открыл книгу. Там, где чисто, светло. Как будто пришёл в гости к родным и близким. Ну что старик, ты всё ещё пьёшь свой виски? Ты ещё наслаждаешься уютным светом фонаря в уличном баре, что совсем рядом с твоим домом? Ты ещё не повесился от одиночества. И эти злобные официанты ещё позволяют тебе сидеть допоздна, хотя ты остался совсем один, а они так торопятся домой, под бок к своим жёнам. Ах да, один из них оказался к тебе снисходительным и согласился подождать, пока ты допьёшь свой виски. А кто там вытащил тебя из петли? Соседка? Это я уже забыл. Да это и не важно. Вытащили и спасибо. Хорошо, что не родные дети. Они могли бы и не вытащить. Затянули бы потуже. Я перелистнул страницу и пробежал глазами по строчкам. Сантьяго сел на террасе. Мальчик угостил его пивом и он не отказался. Почему нет? Как рыбак рыбака.

— Сделать вам горячего чаю? — напугал меня внезапный возглас.

— Да, спасибо. То есть, пожалуйста.

— Баунти будете?

— Да, спасибо, буду.

Буфетчица принесла чай в пластмассовом стаканчике, в котором плавал пакетик с красителем и пошла обратно, выстукивая каблуками больничную чечётку. Чайная церемония с одноразовым стаканчиком. Всю жизнь я любил красивую посуду. И чай для меня был не важнее чашки. Бабушка, вообще, заваривала липовые цветочки, но в кузнецовских чашках он благоухал неземным ароматом. Ну что, Сантьяго? Будешь чай? Или ты предпочитаешь пиво, которым тебя угостил мальчик? Сколько лет ты уже пьёшь это пиво у меня на глазах. Давно я тебя не видел, Сантьяго. Лет сорок, или пятьдесят. Мне было пятнадцать, когда мы познакомились с тобой. Наша училка по литературе дала мне журнал с повестью про рыбака. Я тоже был рыбаком и очень любил удить рыбу, когда уезжал на лето в деревню. Правда чуть позже мама подарила мне двухтомник Хемингуэя и я прочитал повесть про тебя ещё раз. А потом ещё и ещё. Я полюбил тебя на всю жизнь. Хэм, Хэм. И почему ты застрелился. Тебе было всего шестьдесят два. Советские студенты приняли тебя всей душой и развесили в своих конурках твои портреты. У меня тоже висел твой портрет в свитере с белой окладистой бородой. Рядом с иконой. Ты мне был за деда, которого в войну убили красные. Тебе было шестьдесят два. А теперь мне шестьдесят четыре и я могу говорить с тобой, как сверстник. Хэм, Хэм! Как же так? Как же так? Неужели тебя достали эти нудные Фолкнеры? Нет, я стреляться не буду. Буду карабкаться до последнего вздоха. Пусть режут. Или травят. Только бы не перевели в «дурку». Страшнее если оставят живым, но бездомным.

— Шестая палата на ужин — завопила не человеческим, чтобы услышали во всех палатах отделения, голосом сестра-хозяйка.

После ужина в палате потушили свет и разлеглись по койкам. За окном шестнадцатого этажа волком выл январский ветер. Я накрылся тонким одеялом и тихо дрожал. Головная боль не давала уснуть. В полудрёме снилась мама, наш подвал на Васильевском, треск поленьев в печи, ковёр под ногами, моё уютное кресло, Петропавловский ангел в окне, языки пламени в моём камине, но от них не веяло теплом. Я их только видел, но не чувствовал.

Храп соседа время от времени пробуждал моё сознание, а потом снова погружал в дрёму. К утру сосед перестал храпеть и я провалился в сон. Во сне я видел отца, который толкал меня в реку с обрыва, чтобы я стал смелым. Мне казалось, что цветёт черёмуха, наполняя воздух тонким ароматом. Но это был шлейф визита главного врача Отари Гиевича, который ходил собирать дань по вонючей больнице со своей свитой в облаке изысканного парфюма, а заодно и проверить порядок в норах своих жуликов.

Разбудили меня резкими толчками по кровати. Я открыл глаза и понял, что вывозят моего соседа, пытаясь протолкнуть в проходе каталку. Уже не храпящего. Я полежал на спине и изучил трещины больничного потолка. Их стало больше. Хорошо бы провалиться всем вместе. Всё-таки не так страшно. Пришла сестра и в синеватой полумгле воткнула мне в вену иголку. Снова захотелось спать. Сквозь сон я слышал чей-то голос о цене импортных «стэнтов» для сосудов, которые намного лучше отечественных, но вразумительно ответить ничего не смог. На настойчивый и внятный вопрос о том, есть ли у меня сто тысяч, я долго и не определённо мотал головой. А может мне всё это только приснилось. Но когда прозвучал чей-то голос с вопросом «а куда это вы его повезли?», я понял, что это мои соседи говорят обо мне. Мысленно, под скрип колёсиков, я сказал им «до свидания», «до встречи», хотя очень хотелось верить, что там я их никогда не увижу. А если и увижу, то не узнаю. Откуда-то снизу по телу расползался металлический холод. Словно услышав мои мысли, чья-то тёплая рука заботливо прикрыла меня простынкой. В ушах звенело, как в тот летний вечер, когда я лёг на скамейке у Петропавловского собора и слушал колокол, отбивающий тёплую белую питерскую полночь. Та-та. Та-та-та — грустно скрипели колёсики. Тише, тише. Слышите? Гендель? Вивальди? Да это же Лакримоза. Спасибо тебе, милый Моцарт. Спасибо вам, добрые люди. Всем большое спасибо. Особенно, анестезиологам.