Затем Рамис поднесла девочку к груди Аурианы. Это был один из самых волнующих моментов, длившихся бесконечно долго. «Возьми молоко моей души, — думала Ауриана, — испей его, оно свяжет нас неразрывной связью. Вместе с ним в тебя войдет моя любовь».

— Я благословляю тебя этим молоком, — промолвила Ауриана слабым голосом положенные по ритуалу слова и помазала лоб девочки своим молоком. — Моя кровь — твоя кровь. Мой род — твой род. Никто не вправе отказать тебе в крове и воде. Я называю тебя Авенахар.

«Я всегда буду вместе с тобой, — мысленно добавила она про себя, — кто бы ни старался отобрать тебя у меня. Если нас разлучат, Авенахар, я капля за каплей утрачу все свои жизненные силы и умру».

Уже теряя последние силы, Ауриана на пороге сна обратилась к Рамис с еще одной просьбой:

— Госпожа моя, умоляю тебя, когда ты будешь пророчествовать о будущем ребенка — что бы ни было в твоем пророчестве — утаи его от меня.

Вскоре зацвели поля и луга, козы и коровы давали людям много душистого молока. Ауриана часто ходила на прогулки с Авенахар, привязанной за ее спиной. Она переправлялась на лодке на берег и гуляла там по заливным лугам, поросшим шелковистой травой Долины и луга пестрели полевыми цветами; покачивали своими головками колокольчики, весело мигали розовыми огоньками лесные анемоны. В эти дни Ауриана до изнеможения занималась метанием копья в цель, которой служило обычно какое-нибудь дерево; Авенахар находилась поблизости в своей плетеной колыбели и, как всегда, наблюдала за матерью огромными удивленными глазами. Когда Ауриана оставалась на острове, она часто прогуливалась по нему, укачивая младенца или кормя его грудью: маленький ротик, сосущий ее молоко, особенно успокаивал Ауриану, и она на какое-то время забывала свои невзгоды и горести.

Промелькнули праздники Истре, солнечные лучи — золотые волосы богини — теперь вовсю омывали ожившую землю. Богине не было дела до того, что ее приход вновь разбудил в душе Аурианы мучительные воспоминания о смерти Бальдемара.

С приходом лета зелень налилась еще большей сочностью, запестрели яркие летние цветы, пришедшие на смену весенним нежным краскам: фиолетовые цветы иссопа, желтые первоцветы, оранжево-розовая душистая таволга. По глади водоемов заспешили проворные водомерки, многочисленные пчелы завели свои торжественные гимны солнцу.

Однажды летним утром, когда Авенахар шел уже третий месяц, Ауриана и Хельгруна работали в кладовой, раскладывая на просушку только что собранные листья мать-и-мачехи. Рамис была в отъезде, отправившись в далекие земли к тамошнему вождю для того, чтобы дать совет относительно предстоящей женитьбы. Ауриана не хотела, чтобы Рамис уезжала в этот раз, предчувствуя надвигающиеся события.

Ауриана первая услышала необычный звук — он нарастал, становясь все громче и настойчивей. Когда Ауриана поняла, что это был топот лошадиных копыт многочисленного отряда всадников, она подхватила Авенахар из плетеной колыбели и прижала младенца к груди.

Вскоре послышались крики поселенцев и собачий лай, топот копыт раздавался теперь уже совсем рядом. Однако до сих пор всадников не было видно — их скрывала ольховая роща.

Отряд, должно быть, остановился в рощице у расположенных там конюшен: Ауриана слышала приветственное ржание лошадей и мужские голоса, задающие вопросы конюхам. Затем топот копыт раздался с новой силой и из-за деревьев показалось более тридцати всадников, направившихся к болотистому незаселенному берегу озера. Теперь их отделяла от Аурианы только водная гладь.

Хельгруна схватила Ауриану за руку, пытаясь увести ее под навес.

— Живо! Спрячься! — прошептала она. — Кто эти дерзкие негодяи? Как осмеливаются они приближаться верхом к священному озеру?

— Отпусти меня, Хельгруна, я должна идти, — сказала Ауриана, высвобождая свою руку. — Неужели ты думаешь, что они не знают о моем присутствии здесь?

И с этими словами Ауриана ближе подошла к кромке воды, оказавшись в поле зрения отряда косматых всадников, одетых в медвежьи шкуры. Хельгруна не отставала от нее, следуя по пятам. Возвышавшиеся над головами всадников боевые копья образовали густой лес, на их руках — повыше запястья — тускло поблескивали золотые витые браслеты, указывающие на их статус воинов. Их предводитель держал боевой штандарт над головой — окрашенный охрой кошачий череп, водруженный на тисовый кол.

— Это мои соплеменники, Хельгруна. Не бойся. Они приехали за мной, — произнесла Ауриана, но в душе у нее боролись противоречивые чувства, радость и страх, она вовсе не была уверена в благих намерениях этих воинов. Ауриана застыла, прижав Авенахар к груди, похожая в это мгновение на настороженную самку животного, пытающуюся защитить своего детеныша.

Ауриана заметила, что воины взяли из деревенской конюшни Беринхарда и привели его на берег — вот почему они задержались у конюшен. Его шкура была отмыта от угольной пыли, он был взнуздан и готов в дорогу.

«Они добрались до меня и хотят вернуть назад Гейзару, чтобы тот расправился со мной», — с отчаянием думала Ауриана, вглядываясь в неразличимые на таком расстоянии лица соплеменников в тщетной попытке узнать, кто это — друзья или враги. Ребенку передалась тревога матери, и девочка начала плакать.

Тогда один из воинов поднес к губам рог и протрубил в него.

— «Мы пришли с миром, чтобы поговорить с тобой», — истолковала Ауриана значение этого трубного звука Хельгруне. Однако сама она все еще не была спокойна. Ее тревожила одна мысль: а что если они строят какие-нибудь недобрые планы в отношении ее ребенка?

— Ты не должна переезжать на ту сторону, — заявила Хельгруна с мрачной решимостью.

— Нет, Хельгруна, я должна это сделать, — отозвалась Ауриана. Она понимала, что ее мольбы о пощаде или попытки спастись бегством неминуемо опозорят ее в глазах соплеменников. Поэтому Ауриана резко повернулась и направилась в свою хижину для того, чтобы переодеться в лучший наряд для встречи с земляками. Хельгруна с озабоченным видом последовала за ней.

Единственный праздничный наряд Аурианы состоял из широкого полотняного платья светло-песочного цвета, вышитого по подолу ярко-зеленым цветочным узором, и серебряного пояса, пластины которого украшала чеканка, изображавшая воронов с красными глазами из ярких гранатов. Все это были подарки Рамис. Надев наряд, Ауриана распустила волосы, которые она не стригла с тех пор, как поклялась отомстить Одберту. Тяжелая шелковистая волна рассыпалась по ее спине до самого пояса. Хельгруна расчесала волосы Аурианы, пока та, распахнув на груди платье, кормила младенца. Глядя в это мгновение на сосущую молоко Авенахар, Ауриана ощутила почти физическую боль от мысли, что сейчас, может быть, ей придется разлучиться с дочерью. Ее потребность быть рядом с крошечным существом казалась Ауриане загадочной, мистической, ошеломляющей в своей непреодолимой силе. Прежде Ауриана и представить себе не могла, что способна испытывать такую зависимость от кого бы то ни было.

«Все мое тело будет болеть, а сердце щемить без нее. Я превращусь в дом без огня. Мои руки будут обнимать отныне лишь пустоту», — думала она.

Хельгруна заметила слезы, катящиеся по щекам Аурианы, несмотря на все ее усилия сдержать себя. Жрица недовольно поморщилась, и ее лицо заметно омрачилось. По мнению Хельгруны, беспредельная любовь Аурианы к ребенку была недопустимой слабостью. Подчинить все свое существо чувству любви, полагала Хельгруна, это все равно, что жить в грязной замусоренной комнате — потому что любовь рвет душу и саму жизнь в клочья, обращая гармонию жизни в хаос.

Ауриана натянула под платье брюки из телячьей кожи, предназначенные для верховой езды. Ее единственным украшением был браслет воина на правой руке. И так как для посвященного воина было недостойно появляться перед послами безоружным, она взяла ритуальное деревянное копье из святилища. Наконец, она решительно засунула за пояс кремневый нож, которым собиралась лишить себя жизни в случае, если она действительно окажется в ловушке и ее повезут на судилище к Гейзару. Она не могла погибнуть недостойной смертью, опозорив Авенахар и принудив девочку мстить убийцам матери, когда та вырастет.