В своем полузабытьи Ауриана смутно понимала, что уже наступила глубокая ночь, и звезды появились на черном небосклоне, а Рамис ни на мгновение не оставляла ее. Голос старой прорицательницы журчал не умолкая, именно из этого источника Ауриана черпала силы и уверенность. Голос Рамис то что-то напевал, то произносил заклинание, давал какие-то простые немудреные советы и рассказывал сказки. Он помогал Ауриане выкарабкиваться из темной ямы ужаса и боли, она цеплялась за него как за спасительную соломинку. Позже она ничего не могла вспомнить из того, что не умолкая вещал ей это голос, кроме нескольких слов, произнесенных Рамис уже перед рассветом:

— … это ведь тоже посвящение, как ритуал первых месячных для девочки или первой битвы для воина… потому что роды являются испытанием в первую очередь для души, заставляя ее проявлять всю силу своей любви, неустрашимость и мужество… И в то же время роды очищают тебя и рождают твой дух как бы заново… ты ведь возрождаешься вместе с ребенком… Знай, что твоя сила не может проявиться в полную мощь, пока ты не прошла этого священного испытания, дающего жизнь новому человеческому существу.

Ауриана всегда думала о родах как о самопожертвовании женщины во имя своего ребенка, ей и в голову не приходило, что это испытание может быть частью самопознания самой женщины, частью пути самой матери, обретающей собственную человеческую сущность.

Когда начало уже светать, и над восточными холмами появилось призрачное зарево, Рамис сосредоточила наконец все свое внимание на ребенке.

— С этим младенцем будет очень трудно, — услышала Ауриана шепот Рамис, обращенный к Хельгруне. — Ребенок боится появляться на свет… потому что малыш чувствует — через свою мать — что мир полон ужасов и трагедий.

Держа ладони на животе Аурианы, Рамис начала горячо увещевать ребенка, произнося заклинания, отгоняющие страхи вступающего в этот мир. Затем Рамис приказала Хельгруне, которая обладала недюженной физической силой, поднять Ауриану и поставить ее на корточки. Боль была до того невыносимой, что у Аурианы, казалось, помутился рассудок. Она забыла себя от нестерпимой муки — теперь она представлялась себе каким-то несчастным, медленно и безжалостно разрываемым на части животным. Она закричала, умоляя Рамис вернуть ее на родную землю, чтобы ее народ похоронил ее среди могил предков.

«Я не могу умереть именно сейчас!» — сопротивлялся ее слабеющий разум. Ауриане казалось, что она никогда не разрешится от бремени, что природа воздвигла слишком высокую преграду, которую не дано было преодолеть смертному существу. Но если она хотела жить, ей надо было преодолеть эту преграду. Природа безответна, к ней бесполезно взывать…

В это время поднялся утренний ветерок, и растущая над крышей хижины ольха начала царапать голыми ветками по деревянной кровле. У Аурианы было такое чувство, будто все ее внутренности устремились вниз, хлынув через открытое отверстие, затем внезапно боль родовых схваток ослабла, судорога отпустила ее, и мощная океанская волна хлынула наружу из ее чрева.

И тут же Ауриана ощутила полную опустошенность, впав в какое-то бесчувственное безразличное состояние. Все вокруг казалось ей таким маленьким, спокойным, неподвижным. Женщины снова уложили ее на солому. Ауриана больше не ощущала своего тела, оно казалось ей призрачным, невесомым, способным взмыть в воздух, словно горстка пепла, и распылиться на ветру. Она витала между небом и землей, словно бесплодный дух, над своим измученным разбитым телом, оставленным где-то далеко внизу.

Внезапно она услышала бодрое пение свирели, мелодия звучала жизнерадостно и была необычайно светлой и веселой. Ауриана с трудом приподнялась и увидела Хельгруну, наигрывающую на ольховой свирели, и Рамис, качающую на руках невероятно крошечное багровое существо, от которого в холодном воздухе дымился парок. Как бы издалека Ауриана услышала тоненькие задыхающиеся крики новорожденного — это была жалоба нежного беспомощного создания, грубо брошенного в жестокий мир, где оно должно было мерзнуть от пронизывающего холода, испытывать голод и всю жизнь страдать от страха перед ведомыми и неведомыми опасностями.

«Некоторым людям хватает жизненной силы, другим — нет, — думала Ауриана. — Рамис, дай этому ребенку большую жизненную силу, чем та, которой обладаю я».

Рамис убедилась еще раз в том, что она и без того знала, — младенец был девочкой. Затем пророчица обрезала пуповину бронзовым ножом и положила крошечное создание на грудь матери. Головка ребенка была покрыта черным пушком, такого цвета волос Ауриана никогда не видела у новорожденных — это был явный знак того, что в девочке текла чужая кровь. Ауриана взглянула в блестящие круглые глазки ребенка, рассеянный взгляд которых был уставлен куда-то в пространство, и слезы восторга и изумления набежали на глаза матери. Она была очарована той загадкой, которую увидела в глазах новорожденной: в этих глазах-бусинках жили тайны и легенды иного мира.

— Кто ты? — прошептала Ауриана, обращаясь к девочке. И Рамис, глядя на счастливую мать и дитя, растроганно улыбнулась. — Я думаю, твоя душа пришла к нам из глубокой древности: слишком удивленным кажется мне твой взгляд, ты наверное не ожидала застать мир в том состоянии, в котором он находится сегодня!

Ауриана видела в глазах девочки отсвет безмятежной эпохи, когда ее народ кочевал по пространствам земли, не зная еще железа. Однако она не могла не заметить и схожести в выражении лица младенца с обликом доблестного Бальдемара, славной Гандриды, а так же несчастного Арнвульфа.

«Ты — живое предание нашего славного рода… который по промыслу богини Судьбы соединился с черноволосым родом Деция, созданным нам на погибель, но вместо этого продолжившим нашу линию жизни. Какое странное несочетаемое сочетание душ и судеб… но все эти души и судьбы самым естественным и гармоничным образом воплотились в живых глазах младенца. Рамис как-то сказала: «Для меня нет чужих». Только теперь я по-настоящему понимаю всю мудрость этих слов. Две реки слились в одну в тебе, моя крошка, моргающая сейчас с таким недоуменным видом», — все эти мысли проносились в голове Аурианы.

Хельгруна тем временем передала Рамис большую красивой формы чашу, наполненную водой из священного озера. Ауриана вопросительно взглянула на пророчицу. Прежде чем совершить ритуал окропления священной водой, ребенок должен был получить имя.

Рамис стала на колени и пристально вгляделась в глазки младенца, стараясь прочитать в них смутный образ воплотившейся в девочке души. Через несколько мгновений она задумчиво кивнула.

— Я вижу в ней присутствие силы и решимости, которые преобладают в душе ребенка над всем остальным, — произнесла Рамис неторопливо и, задумавшись еще на мгновение, наконец объявила твердым голосом. — Ее зовут Авенахар.

Авенахар была матерью Гандриды, известной Ауриане по рассказам Ателинды. Как и Гандриду, народ тоже называл ее мудрой Советницей. Ателинда рассказывала, что она могла остановить своим взглядом лань на бегу.

— Авенахар, — произнесла Ауриана медленно, как бы пробуя звук этого имени на вкус. Затем она протянула свою ослабевшую руку и молча пожала ладонь Рамис, благодаря ее за все, что та сделала.

Затем Рамис начала ритуал окропления и очищения. Сначала она взяла еловую ветку и, подержав ее на огне, пока та не стала тлеть, обнесла три раза вокруг ребенка, очищая воздух от злых вредоносных сил. По поверьям, дух ели особенно благотворно сказывался на новорожденных младенцах. Затем пророчица взяла каплю воды из чаши и брызнула на лобик ребенка.

— Пусть священная вода очистит тебя! — голос Рамис слегка дрожал. Затем она брызнула на грудь ребенка. — Уйдите прочь, печали прошлых веков! Пусть все зло, которое преследовало тебя в прошлых жизнях, смоет эта вода! Злые духи, вредоносные силы, оставьте навсегда этого ребенка, заклинаю вас именем милосердной Фрии, — и с этими словами Рамис снова плеснула воду на головку ребенка. — Ты — Авенахар, вновь явившаяся в этот мир. Ты — Авенахар, сияющая и обновленная.