«Я не безоружна, я не одна. И в этой стране есть добрые люди, с их помощью я не пропаду».

Возгласы, в которых выражалась симпатия к Ауриане, перемежались с другими, носившими враждебный характер по отношению к Императору. «Мы не дураки! Это была не настоящая война!» И тогда Ауриана поняла, что люди насмехаются не над пленными, а над своим Императором. Ее и этих несчастных объединяли сходные чувства и переживания.

— Ауриана! — услышала она свое имя, произнесенное с акцентом, но ласково.

— Аурин, Аурин! — взывала какая-то беззубая старуха.

Ее имя скандировали десятки людей, и наконец-то оно достигло слуха Императора.

Через несколько мгновений позади Аурианы раздался один огромный вздох, а точнее вопль ужаса, словно какое-то животное закричало от боли. Вслед за этим послышалось цоканье копыт по мостовой и пронзительные вопли избиваемых людей. Ауриана резко повернулась, едва не сбив Сунию с ног. Ее глаза загорелись гневом. Она смотрела назад, пытаясь разглядеть, что же там произошло, но колонна пленников уже повернула за угол, и вся сцена побоища скрылась из виду.

«Я знаю, что случилось. Император приказал своим людям наказать тех, кто помогал мне. Ничтожная душонка всегда стремится к мести, но и в ней она мелка».

Ауриана закрыла на ходу глаза и попыталась не думать об изрубленных в клочья и истекающих кровью… И все же люди упрямо продолжали выкрикивать ее имя, несмотря на страх, который внушала им сцена побоища. Домициан покрыл себя позором и навлек на свою голову гнев богов. Он запятнал себя кровью, пролитой в день общественного праздника. Такой поступок приведет к тому, что боги нашлют проклятие на весь город.

Ауриана всматривалась в чужие, но дружелюбные лица, и вдруг в ее сердце остро кольнула тревога. Марка Юлиана здесь не было. Почему? А может быть, Домициан догадался о его подлинных намерениях и умертвил его? Ее удивило ощущение ледяной пустоты в груди, возникшее при этой мысли, огромной омерзительной пустоты, которую начал заполнять страх за этого человека. Испытывать такой страх было куда хуже, чем бояться собственной смерти.

«Что со мной стало? Никогда я так не влюблялась. Я даже не знала, что такая любовь существует. Это сродни полету на такой высоте, что страшно даже посмотреть вниз на землю. Это означает отказ от последней, крохотной частички свободы, от свободы мысли. И это тоже новая страна. Фрия, убереги меня, но сначала убереги его. Да будут прокляты Судьбы, затянувшие меня в этот клубок».

Когда процессия опять возобновила движение, Домициан чувствовал себя так, словно его гордость только что растерзали зубы оскаливших свои пасти собак. Он стал обезображенным существом, телом без кожи, малейшее прикосновение к которому вызывало невыносимые страдания.

«Я даю им, народу, подарок от всего сердца, даю победу, а они швыряют мой дар назад мне в лицо, они испытывают к побежденному врагу больше симпатии, чем к своему победоносному полководцу. Если бы довелось упасть мне, они бы так и оставили меня лежать на земле и истекать кровью. Отныне пока я жив, буду награждать их за хорошее и наказывать за проступки как комнатную собачонку. Вся эта чернь — мой враг. Отныне и навсегда».

Начало смеркаться, и Диокл почти сразу потерял из виду Марка Юлиана. Запыхавшись, он остановился, чтобы перевести дух и прислонился к сырой каменной стене. В этой части старого дворца ему всегда было как-то не по себе. Неосвещенные, с низкими сводами переходы вели в никуда, шаги слышались там, где их никак не могло быть, и каждый кухонный раб, каждая служанка знали, что в этом зале часто бывает привидение, призрак женщины с сердцем змеи, любовницы отца Домициана, старой карги Каэнис, единственное достоинство которой состояло в том, что она испытывала острую неприязнь к Домициану и не боялась говорить об этом в открытую. Каким образом у его хозяина могла зародиться к ней страсть — оставалось тайной для Диокла, причем еще более загадочной, чем смерть Тита или улыбка Сфинкса.

Но вот снова эти звуки. Четкие, решительные шаги. Они быстро приближались.

— Марк! — тихо позвал он. — Нам конец!

Внезапно из ниши в стене появился Марк Юлиан, пытавшийся отыскать тайный ход к покоям Каэнис.

— Это третья смена, и они явились точно в положенное время, — прошептал Марк Юлиан. — Они свернут в сторону, не дойдя до этого места. Ты не должен был приходить сюда!

Последние слова он произнес с мягким упреком.

— Но ведь кому-то же нужно присмотреть за тобой. И к тому же и не уверен, что ты сейчас в своем уме.

Почувствовав в этом мрачном, затхлом помещении непреодолимую тягу к свету, Диокл засеменил туда, где было окно, переходившее в балкон.

— Здесь входа нет, — прошептал наконец Марк Юлиан. — Да и время у нас вышло. Они уже начали резать быков. Нам придется разбить стекло, но я знаю, как это сделать. Пошли.

Диокл вышел на балкон и обнаружил, что Марк Юлиан вскарабкался на старую, потрескавшуюся мраморную вазу, основанием которой служили головы сатиров, и сейчас стоял на сухой земле, попирая ногами остатки гиацинтов. Он осматривал небольшое застекленное окно. Стекло было толстым и мутным, явно не лучший образец работы искусного стеклодува, но и помещение, находившееся за этим окном, было всего-навсего кладовой.

— Если ты полезешь сюда, это будет означать, что ты совсем рехнулся.

— В такие критические моменты ты всегда доставлял мне утешение и покой. Подай мне кочергу.

Диокл с неохотой повиновался. Марк Юлиан постоял еще немного, выжидая, пока крики толпы, наблюдавшей за жертвоприношением, не достигнут своего апогея. Затем он размахнулся и одним ударом вдребезги разнес стекло.

— Но ведь я же просил тебя одуматься!

— Теперь мы зашли уже слишком далеко, да и когда нам еще может представится подобная возможность? Пройдет немало времени, пока с дворца опять снимут большую часть стражи, как это сделали сегодня, когда почти все, кому разрешено носить оружие, были поставлены на улицы в оцепление.

Марк Юлиан подтянулся на руках и легко забрался через разбитое окно в кладовку, откуда открывался доступ и библиотеку Каэнис. Он творил про себя молитвы, надеясь, что письма еще там.

Диокл ухватился за подоконник, намереваясь последовать за ним. Марк Юлиан резко обернулся.

— Нет. На этот раз я не шучу. Пригнись, чтобы тебя не заметили. Но сначала… шкатулку с драгоценностями.

Диокл подал Марку Юлиану красивую, бронзовую шкатулку.

— На эти вещи ты мог бы без труда закатить такой пир, который затмил бы славой все пиршества Лукулла, — жаловался он надтреснутым старческим голосом. — Неужели нельзя оставить эту шкатулку пустой?

— Ни в коем случае. Все должно выглядеть естественно. Если у вора не будет веской причины сюда залезть, то они могут докопаться до истины.

Марк Юлиан шагнул в полумрак пыльной кладовки, на пол которой из окна падал косой луч солнечного света. В эти помещения уже более десяти лет не ступала нога человека. Пыльное облако, словно дым от кадил с похоронными благовониями, окутало фигуру Марка Юлиана. Он почти физически ощутил присутствие здесь печального духа Каэнис. Ему вспомнились их объятия. Ей было тридцать пять, Марку Юлиану — восемнадцать. К этой связи его подвигло вовсе не желание бросить вызов официальному истеблишменту, как тогда все полагали. Его поразила невероятная способность Каэнис к выживанию. Она прошла путь от рабыни до неофициального главного казначея Веспасиана. Она обладала невероятной памятью, способностью схватывать все на лету и нетерпимостью к тщеславным людям, претендующим на особую роль своей личности и истории. Последнее ее качество и привело к разрыву отношений с Домицианом. В своем воображении Марк ощутил вдруг тело Каэнис с частыми шрамами на спине — напоминанием о плетке надсмотрщика. Она почему-то гордилась ими. Ее гибкие, сильные пальцы опять забегали по его телу как прежде, доставляя ему ни с чем не сравнимое удовольствие. Ее стройное, гибкое тело сохраняло в себе столько теплоты, сколько было необходимо для жизни и поэтому казалось почти холодным. Ауриана, бывшая для него сейчас дороже самой жизни, рядом с Каэнис представлялась квинтэссенцией всего живого. Она была тем, чем был летний день, когда лес и поле живут сложной, полнокровной жизнью.