– Ты што ж, кум? – дерябни, братец ты мой! – приветливо говорит целовальник, подвигая гостю уже налитый стаканчик.
– Многонько будет, Анисим Филиппыч...
– Ты на меня-то не смотри: мы ведь на этом запаху-то с утра; на нем спим, им и накрываемся,– часто не успеешь прибрать хорошенько, а от уж ты порки-то дери... Верно?
– Т-а-ак...
Оба пьют и закусывают.
– А что, Анисим Филиппыч, как у тебя дело-то справляется? Ладно?
– Ничего, слава те господи! – не пожалуемся.
– Т-а-ак...
– К примеру тепериче сказать, хоть наш поп... куды, парень, пить вино охоч!
– Ну-у?
– Ей-богу – ну, право. Он, тебе доложу, брат ты мой, прошедшим летом какую штуку удрал... У нас тут заседатель был,– до этого-то, который нониче приехал,– пьяница то есть первого сорту. Попили эвто они с нашим попом – разгулялись в Крутологове,– станик такой у нас тут есть на трахту, верст тринадцать отседова будет; а тамошний смотритель-от не пьет, только вино от воды не отличат... бедовый дюжина! Нониче он чин получил, так сказывают – совсем из ума выходит: известно, коли нам четверть – благородному все полведра надыть,– это ужо беспременно, по рангу, значит, так приходится. Ну, хорошо. Порядочно, надо быть, они там взъегорили этой благоствени-то; заседателя-то оставила ночевать смотрительша, а попа-то и не могут уговорить: "Подавай тройку!" – кричит он, и шабаш. А уж там тепериче нашего попа знают; не почему ему нельзя тройки дать в эвтом виде: алибо коней загонит, алибо себя искалечит,– бывало такое дело-то, трафлялись... Не дали коней. Только совсем уже эдак повечеру, темненько уж стало, схвать-похвать, ищут попа – нет! Как в воду пошел. Известно, поискали-поискали, да и оставили: у мужика, мол, какого завалился спать. Ну, ладно. Утром встали, трясутся с голубчика-то вчерашнего, а попа все нигде – всю деревню обыскали. Делать нечего, парень, поехали – заседатель назад без попа, а смотритель-от проводить его вызвался,– значит, чтобы по эвтому благому случаю опять дерябнуть важнецки, потому, одно слово – чуйка. Пьют они таким манером, двоечиньком, а с вечера-то ливень был, так лужицы наделал,– подъезжают они примерно к эвтакой самой лужице да и глядят, судари: точь-в-точь тепериче человек на кочке спит... в самой-от луже-то. Заседатель поглядел хорошенько-то да и говорит: – Да это, мол, никак наш отец Миколай? Миколаем зовут нашего-то попа.– Кажись: он же, тот и есть! – Это значит, смотритель-то ему отвечает. Подъехали, парень, ближе: поп же и есть спит; сидит, значит, на кочке по колено в воде да и спит... прекрепко таково. Известно, растолкали его. Обрадовался: – Ах, вы,– говорит,– черноносые! Место-то это,– говорит,– опасное: зарядить надо; так есть ли, мол, заряд-от? – А он тепериче, коли пить кто дает – черноносым того называет; и поговорка у него, значит, такая состоит насчет выпивки. Только они уж его знают, голубчика, наскрозь – обыскивать тотчас давай; заседатель – держит, а смотритель-от – все карманы ему ощупыват – благо, приятели, значит, закадычные. Известно, как не дастся: конфузится, примерно. А поп, братец мой, здоровенный: четырьмя не осилить, коли заупрямствует. Однако смотритель-от изловчился же как-то, схватил его за один карман-от – помират со смеху: в кармане-то у него колоколец...
– То есть как колоколец, Онисим Филинпыч? – гость с величайшим недоумением в вопросе и глазах.
– Как есть, я тебе говорю, почтовый колоколец.
– Ну-у?
– Да уж так, верно. Поп, известно, заспрашивал шчас: это,– говорит,– у меня стакан, черноносые... Вытащили-таки они опосля эвтот стакан-от у него: медный оказался, братец ты мой,– с язычком... Смехов у нас сколько тут было из-за эвтого самого происшествия...
– То есть это на что же?.. Колоколец-от что означат?..– все еще недоумевал гость.
– А ты, братец ты мой, тепериче понимай это прямо: коли ему не дали тройку-то, он с серцов-то и побеги домой к нам, в Засушинское, значит; а чтоб тепериче немужично было бежать-то одному,– не мужик ведь пятьнадцать-то верст бресть,– он колоколец на станции-то и обраболепствуй: бежит да позванивает... славно – как и взаболь на тройке скачет. Вот такой кульер, братец ты мой!..
– Т-а-ак... Ловок же он у вас, парень!
– Я тебе говорю: одно слово попина!
И гость, и рассказчик – оба разражаются вдруг неистовым хохотом; гостя даже как-то коробит при этом, точно у него судороги в животе. Целовальница тоже не может удержаться – выпрыскивает из носу порядочный кусочек самородной студени.
В кабак входит слепой отставной солдат низенького росту, шатающийся по миру.
– Наши вам подштанники, старик! – весело приветствует его целовальник.
– Здорово, зубоскал! – медленно выговаривает "старик" беззубым голосом.
– Чай, с приятелем (не разб.) пришел? – острит целовальник.
– А ты думал с тобой?
– Вот так, парень, отражение найдешь! – любезно заключает целовальник, направляясь к "изобилию даров земных", как выразился однажды в разговоре с ним отец Николай насчет полок, изукрашенных ветхой посудиной.– Тебе который давать (не разб.), поеный али скоромный?
– Давай хоть скоромный,– ноне не пост.
– Перво стретенье было, братец ты мой!
– Это что же такая за "скоромная", Онисим Филиппыч?- любопытствует кум.
– А в которой, значит, молочка эвтого самого побольше – та и скоромная, а где, значит, водное преобладает – та поеная... Сообразил?– обязательно помогает целовальник своему гостю.
– Т-а-ак...
– Любопытствуй, старина! – обращается хозяин – уже к солдату, лихо откупорив косушку и ставя ее перед ним на стойку с каким-то особенным выразительным пристуком: видно, что отлично знает все привычки своего потребителя. "Старина" молчаливо-важно разглаживает мокрые усы и выпивает косушку залпом.
– Видал ты его?– относится целовальник к куму, лукаво подмигивая на солдата,– вот так, братец ты мой, прием... как есть енаральский!
Происходит лихое раскупоривание новой косушки, после чего немедленно повторяется прежний "как есть енаральский" прием.
– А что, к примеру, тенериче сказать енарал? – спрашивает целовальник, еще ближе приступая к новой раскупорке: – котора сильнее берет: всевостопольско ядро али Рассушинска косуха?
– Пошжи што наравне будут...– обеззубо говорит уже порядочно осоловевший солдат.
– Ну, н-нет: ядро-то тепериче тебе алибо руку, алибо ногу оторвет – когда еще угодит в голову-то; а наша-то завсегды с головы поймат,– не обижай, енарал! Верно?
– Оно тошно што будто так выходит...– не совсем еще соглашается солдат, с расстановкой принимаясь за третью косушку.
– Это верно, что косуха сильнее,– подтверждает в свою очередь гость...
– Вот постой, как третью-то высосет, так сам узнат, каков эвтот выстрел – отбывает...– замечает снисходительно целовальник.
Оба хохочут.
– До баб, алибо до денег он тепериче ныне шибко у нас охоч, опять-от Миколай...– возвращается успокоившийся целовальник к прежней теме разговора.
– Ну-у? – подстрекает кум.
– Ей-богу – ну, право. Он мне самому, жаль, что про бабье сказал: "На то,– говорит,– и гадина эвта на свете, чтоб ты ее, мол, приколол – не ползай! значит. Этта у нас по близости деревня есть такая, Жилиха прозывается; так там балованы таки девки все живут: ни комара тепериче, значит, даром тебя не ублаготворят, а все "рубь – челковой" ей подавай,– одно слово, как есть – настоящие городские шлюхи! Надо быть, это здешний исправник наш их так избаловал: они плуты все, братец ты мой, езжал из городу с чесной компанией,– тоже ребяты были "у черта лапу украли"; как нападут, бывало, так по деревне-то только гам стоял – шельмец-народ, одно слово! Наш-от поп тоже ерничал с ними не на поеной зуб. Расповадился он это, поп-то, в Жилиху за требами ездить, так есть, к примеру, кажинну неделю туды норовит, а деревня тепериче эта большая, только не село, значит – пять верст от нас всей и дороги-то к ней. Вот, братец ты мой, как приедет он туды – сичас ему кралю и проставят: был у него там эдакий благодатный мужичонок. Только у попа денег тепериче на руках скудно, ехать и велит домой, попадью все обират, весьма орудует; так он, парень, на каку музыку поднялся: разорвет рубь-от на четыре части да перва и всучит крале-то своей одну четвертушку,– прибежишь, мол, сама за другой-то краюхой. Та, известно, и вдругорядь прибежит: зачем ей рубь челковой терять? Так она к нему четыре раза за рублем и выбегает,– по шести суток, братец ты мой, травлялось проживать ему там из-за эвтого самого. Он про эту комедь-то крутологовскому смотрителю сам сказывал: "Мне, мол, эвто яичко-то, Николай Семеныч, по четвертаку обходится". Так есть, я тебе говорю, одно слово – чудила-мученик!