– А то, что как с тебя рясу-то снимут, так ты и узнаешь, как под чужие-то юбки заглядывать!
– Эка ты, Нюрочка, страмоту какую опять выдумала...– заметно конфузится отец Николай, несмотря на сумерки.
– Ладно!.. у тебя ведь все с эдаких разговоров штуки-то твои начинаются... Лукерью-то я на той неделе отчего прогнала?
Молчание.
– Ну-ка скажи?
Молчание.
– С крестом-то ходишь,– небось глаза-то на сторону выворачиваешь...
– Ты мне этого про религиозное не говори...
– Молчи уж ты, пока я тебе косу-то не расплела!
И родолжительное молчание.
– Это, Нюрочка, борение духа одно... То-то вот и есть... ты вот все, Нюрочка, по-своему, а я все... больше по-ученому .... так вот видишь оно как!..
– Пьешь-то ты, я знаю, что по-ученому...
– Не-ет; теперь хоть бы насчет снегу...
– В снегу-то тоже ты не один раз валялся: кто у дьячихи то, на именинах, нос-то себе отморозил?
– Да не-ет; я то есть хочу сказать: наука такая есть про снег – метрологии прозывается...
– Да ты кому эти сказки-то рассказываешь?.. мне, что ли?
Молчание.
– По-ученому-то, Нюрочка, совсем не так выходит, как по-твоему...
– Вот сорока-то, прости господи!.. не сядет тебе на язык-то ничего!.. Да ты откуда ученым-то сделался? Я хоть, по крайности, у мадамы одной обучалась, а тебя водка, что ли, врать-то выучила?
Молчание.
– Я, Нюрочка, в семинарии науки изучал... так вот, видишь, оно как!
– В семинарии-то тебя по три раза в день драли,– вот какую ты там науку-то изучал! Мать же ведь мне твоя и сказывала-то, как ты еще женихом-то к нам таскался, в пономарской-то скорлупе...
– Ну же, Нюрочка, и то три раза!..– скромно обижается отец Николай.
– Да тебя, точно что, еще по десяти раз в день пороть-то бы следовало!
– Чего опять выдумала... чудная ты!
– Скоро-то тебя проймет, что ли?
Молчание.
– Этого, Нюрочка, и по физике невозможно допустить...
– Тебя-то и по физике можно: небось скажешь, не пробовала она моих-то гостинцев?
– Это действительно, что ты не однажды грешила против моего священнического сану...
– Сам-то ты праведник: черти-то у тебя только в рукавах не сидят!.. уж молчал бы лучше...
Отец Николай опять задумывается, но не над словами попадьи, вероятно, а над другим любопытным вопросом: мог ли бы он действительно, не противореча законам физики, вынесть ежедневную порку в десять приемов?
– Ты, Нюрочка, никуды по вечеру не пойдешь? – спрашивает он через минуту, не придя, должно быть, ни к какому определенному выводу.
Молчание.
– Дьяконица наша мне давеча пеняла: спесивая, говорит, Анна Митровна наша, никогда ко мне вечерком не зайдет посидеть...
Молчание.
– Я говорю: матушка, что, может, сегодня в ваши Палестины забредет... так вот видишь, Нюрочка, оно как!
Молчание.
– А я вот хочу после чаю к новому заседателю наведаться...
Упорное молчание со стороны попадьи.
– Хороший, говорят, человек...
Попадья раздраженно соскакивает с кровати и торопливо накидывает на себя старый салопишко.
– Да ты что из меня душу-то вытягиваешь? что ты выпытываешь-то, страмник? По мне, хоть сейчас ступай!.. Хоть век не кажи глаз!..
– Нет, то-то, я так только, к слову пришлось сказать...
Молчание. Попадья нетерпеливо повязывает голову шалью.
– Ты уж не думаешь ли у меня нахрюкаться, как по утру?!
– Я, Нюрочка, теперь смотреть просто не могу на эту жидкость: совсем она меня расстроила давеча... не приведи господь!..
– Да тебе чего у заседателя-то делать? Благочинный он, что ли, что ты первый к нему с рапортом-то полезешь?
– Все же начальство гражданское... как это ты не понимаешь?
– Ты же у меня пониманье-то пропил, беспутный! Да ступай ты, ступай... Сегодня я целовальницу видела: заседатель-то у них еще и водки-то не брал; он, говорит, и в рот-то ее не берет совсем... К ним вчера его писарь, которого он с собой привез, заходил выпить, так сказывает...
– То-то, Нюрочка, и я слышал, что хороший, говорят, человек: надо сходить...
– Ты поди да с сестрой-то его шашни и заведи: он тебе пулю в лоб-то и посадит!– хохлы ведь эти сердитые бывают...
– Ну уж, Нюрочка, и пулю в лоб! – еще раз обижается отец Николай.
– А ты думаешь, за эти дела-то по голове гладят вашего брата?
– Ну! в моем-то сане?.. чего опять выдумала... чудная ты!
Отец Николай еще раз задумывается, сравнительно, даже очень сильно задумывается, правда, над вопросом, не настолько ученым, как два первые, по во всяком случае – над любопытным вопросом: можно ли, точно, человеку в его сане посадить пулю в лоб?
Попадья собирается идти.
– Ты что же лежишь-то? – иди к заседателю: ночью, что ли, пойдешь?
– Да ты, Нюрочка, сама-то куда шествуешь?
– Не бойся, не (провалюсь, па десятой-то улице не очужусь...)
– Да не-ет; чайком бы ты меня напоила...
– В гости идешь, да еще и чаем-то тебя пои... Идти, так теперь идти, а то и совсем не пущу!
– Ну-ну, вот ужо помоюсь да оденусь – и пойду...
Отец Николай трещит диваном, делая вид, что встает.
Попадья молча уходит. Через минуту на крыльце раздается ее сердитый голос: "Аксинья! Неси самовар – как скипит, в горницу да ладь чашки: я сичас ворочусь; только к Андреевым схожу на минутку..."
– Так вот видите оно как...– ворчит его преподобие, напряженно прислушиваясь к этим звукам и вяло соображая что-то: – ах, чтоб тебя кошки легали!..
Сумерки сгустились до темноты. В поповской квартире нельзя уже рассмотреть ни отца Николая, тревожно вытянувшего короткую шею и еще напряженнее к чему-то прислушивающегося, несмотря на совершенную тишину,– ни дивана, на котором он испытывает в этом положении, как по всему надобно думать, какое-то сильное "борение духа"...
Проходит так с минуту. Дверь, ведущая из кухни в спальню, слегка скрыпнула,– "борение духа" в отце Николае усиливается еще на один градус, ибо и диван чуть-чуть треснул почти в тот же момент; стеклянные дверцы шкафа с посудой звякнули еще явственнее,– и диван трещит уже не так скромно – значит, "начинает превозмогать" в "борении духа"...
– Это ты, Оксиньюшка? – спрашивает его преподобие, ускромняя свой бас до шепота.
– Я, отец Николай...
– Ты чего там ищешь?
– Да швечку: шамовар-от шкипел.
Молчание.
– Нашла?
– Нашла.
– Спички-то здесь у меня,– возьми-ко поди...
Аксинья молча и ощупью пробирается к дивану.
– Лоб-от не разбей, смотри...– снисходительно предостерегает его преподобие, что-то уж слишком неспокойно ворочаясь...
– Давайте шпичку-то...– слышится голос работницы у самого дивана.
– Постой ужо... я их где-то вот тут положил, помню...
Происходит молчаливое искание спичек.
– Запропастились же вот куда-то... а тут положил, помню...– суетится отец Николай.
Работница слегка и как-то неопределенно вскрикивает вдруг.
– Што это, отец Николай... грех какой! – говорит она в очевидном смущении.
– Грех-от как грех...– тревожно успокаивает ее отец Николай, не приводя второпях известной пословицы целиком.
– Пуштите-ко!.. у ваш матушка ешть...
– По науке-то теперь выходит, что ты, что она – все одно...– наставительно философствует его преподобие.
– Да... шкажывайте-ко! Пуштите, отец Миколай!
Происходит немая возня. По ней можно только догадываться, что работница упирается и впопыхах хватается руками за стол, а отец Николай удерживает ее за платье. Через минуту слышится обоюдный торопливый шепот, в котором можно разобрать кое-что вроде следующего: