Общий хохот.
– Попадья-то, стало быть, в руках его держит? Т-а-ак...– замечает глубокомысленно кум.
– Только она-то будто проходу ему и не дает,– говорит целовальник, наливая себе с гостем еще по стаканчику,– а то бы, братец ты мой,– беда!.. потому человек он "его же не оплатеши". У попадьи с ним разговор недолог: за бороду а либо за волосенки оттаскает,– это у ней первосортно дело; ты спроси: месяц-от отчего у отца Миколая на маковке-то светит? – ее все грабли ходили...
– Злющая, надо быть?
– Я тебе говорю: как есть писаная смерть!
– Т-а-к... А сам-от он ее не обижат?
– Грехи-то тепериче, к примеру, в рай не пущают, а тоже бы надо, теребачку ей важную кабы задал: благочинным же его больше сморочил,– тоже водь за эвту комедь-от ряску-то у них потрошат. Сообразил?
– Т-а-ак...
– Она, к примеру, почище кого другова знает, какой дратвой сапог эвтот подшивать.
– Благочинный-то ихний сам что же глядит? – недоумевает кум, с наслаждением "дерябнув" из стаканчика.
– Благочинный-от, братец ты мой, туды же глядит, куды и наш заседатель,– в карман: всучил ты ему, примерно, хорошую сигнацию – лучше тебя человека нет. Мы вот тоже около эвтих делов-то не по опушке хаживали, а по самому, значит, полю, отражение имели,– наскрозь знаем, каку силу эвта всучка-то над начальством берет... то есть, да сигнацией-то ты как у бога за пазухой сидишь; одно слово – прелесть! Так ли, енарал?
– Оно тошно што...– шамкает как-то неопределенно совсем опьяневший солдат-нищий.
– Что, енарал? – видно, Рассушинское-то ядро, опричь головы, еще не по зубам твою милость съездило? – острит над ним целовальник, подражая движению кума насчет стаканчика.
Входит мизерный мужичок средних лет, озабоченно крестясь на медный образ в переднем углу, и кланяется на все четыре стороны, хотя живыми душами заняты всего только две.
– Онисиму Филиппычу добро здравствовать! – проговаривает вошедший, так потирая руками, как будто мерзнет сам.
– Что, дяденька, погреться? – спрашивает целовальник, приветливо кивая ему головой в ответ.
– Вестимо, Онисим Филиппыч, погреться...
– На "скавалдыжныя" алибо "прямиком"?
Мужичок с минуту застенчиво переминается.
– Коли милость твоя будет, отпусти уж нонче на "скавалдыжныя"...– выговаривает он, наконец, томительно почесывая затылок.
– Ах вы... купцы – народ! – произносит с некоторой досадой целовальник: – эдак и я с вами скавалдыжничать-то научусь...
– Под Миколу справлюсь – отдам...
– Знаю я, что ты парень-от верный, а все прямиком-то благонадежнее выходит было. "Соснячком" алибо "березнячком" принимать-то станешь?
– "Соснячку" отпусти, Онисим Филиппыч,– "березнячок"-от нонече нам не по капиталу...
– Што так, парень?
Мужичок, не отвечая, тяжело вздыхает.
– Вон у меня енарал, так он все "прямиком" разделывается, даром что сумку таскает...– говорит целовальник, в виде наказания указывая пальцем на зевающего во весь рост солдата.– Косуху тебе, поди? – спрашивает он, помолчав.
Мужик утвердительно трогает головой.
Целовальник на этот раз очень вяло раскупоривает посудину и также вяло ставит ее на стол перед мизерным мужичком: должно быть, и этого потребителя знает "наскрозь".– Лакай, дяденька, лакай! – говорит он при этом не то насмешливо, не то одобрительно.
Мужичок принимается после этого за свою косуху с такой старательностью и благоговением, с каким иногда набожная старушка приступает к разламыванию "вынутой за здравие" просфоры.
– Одначе, Онисим Филиппыч, навострился же ты...– замечает многозначительно кум:– это что у тебя еще означает "скавалдыжничать"-то?
– На скавалдыжные пить – значит в долг, а прямиком – на, мол, денежки, значит. Сообразил?
– Т-а-ак...
– Ты лучше, Онисим, расскажи куму-то, как отец Миколай-от Шабалина венчал...– относится вдруг целовальница к мужу, как (не разб.) с единственной своей фразой в целый вечер.
– А эвто точно што презанятная, братец ты мой, штука...– соглашается целовальник.– Перво выпить нам с тобой надо.
По немедленной ревизии хозяин, в прежнем (не разб.) оказывается так немного "благосклонным", что вслед же за ним на столе появляется новый раскупоренный полштоф уже с надписью: "сладкая померанцевая"...
– Будто мы с тобой, кум, в Померании побываем таким манером...– любезно объясняет целовальник значение этой краткой надписи, наливая стаканчики.– Какая эвто такая земля Померания, надо быть, мериканская, потому мериканец сахар любит.
Происходит молчаливое расследование неизвестной "земли": судя по виду кума, terra incognita очень ему нравится; целовальник же, как природный "мериканец", в этом случае знающий наперед ее усладительные свойства, не выражает на своем лицо ничего особенного.
– Насчет тепериче деньгу загребать – так поп наш безно сердит... то есть и-и! – приступает целовальник к новому рассказу, утирая губы рукавом своей рубахи,– Есть тут у нас купец – Шабалин прозывается; богатый мужик: тысчонок эдак, сказывают, тридесять, примерно, лежит у него в сундуке... одно слово – терка-мужик! Только эвто у них самое прошедшей зимой стряслось. Вздумалось ему, Шабалину-то, на старости лет, братец ты мой, без греха бабьи окорока свидетельствовать – жениться, значит; а годы-то у него тепериче, супротив законного строку, ушли, чтобы венчаться-то. Наш-от с благочинным эвто дело ему оборудовали – поделились, значит, промежду себя кусочком. Надо быть, сигнации тут больше дела-то работали. Ну, хорошо, а отец-от Миколай завсегды такую сноровку имеет, што, значит, за одно дело – одни деньги, а за друго – другие, и тепериче ты ему, значит, тут же в церкву деньги и принеси, коли у тебя дело какое в церкву. Вот, братец ты мой, хорошо – повенчались; Шабалин ему сичас десять рублев отвалил. Смотрит наш-от попина – посмеивается, а денег не берет.– Тебе, говорит, сколько лет-то, Лександр Фомич? – у Шабалина, значит, спрашивает.– В аккурате, мол, семьдесят два – это Шабалин-от ему, стало быть, отозвался. – Так ты што ж,– отец-то Миколай говорит,– десятилетним-от младенцем сказываешься? – на счет сигнации, значит, проповедует. А Шабалин-от и заупрямился – не дает больше двадцати... тоже скупердяга такая, што и-и! Торговались они, братец ты мой, порядошно-таки время (не разб.); так и уехали – не дождались, значит, результату. Так што ж ты думаешь? – Миколай какую распрелесть удрал: назад, гад, вас развенчаю... то есть я тебе говорю – эдакую скрозную бестию в помине поискать! А и дьячишка же у нашего попа – адютант, одно слово: знает, какую курицу жарить – посмеивается стоит. Шабалин-от думает: бог связал – не развяжешь; а отец Миколай-от говорит: эвта веревочка-то, мол, нашими руками скручивается,– разница, значит, у них выходит. Стоял стоял отец-от Миколай да ризу-то на левую сторону и надел; надел, братец ты мой,– верно!– вот, надо есть, Орина видела эвту самую ихнюю комедь...
– Как же! Я сама в управу ходила,– подтверждает целовальница безапелляционно.
– Как надел он эвто, парень, ризу-то навыворот, да как начал откачивать басиной-то своей: "Не благословен, мол, бог наш, не всегда, не ныне, и не присно, и не во веки",– так Шабалин-от так и "ошалел" на месте, где стоял; опосля, известно, опомнился – всучил ему сигнацию, каку требовалось... Отец Миколай-от крутологовскому смотрителю опосля сказывал, вдолги уже после свадьбы-то, а смотритель-то мне: по науке, говорит, тепериче так выходит, что ежели ты на семьдесят втором году венчаешься – семьдесят два рубля с тебя получки. Так вишь он, братец ты мой, каков у нас попина эвто-та... одно слово!..
– Т-а-ак... Это он, выходит, с младенчества, надо быть, еще испорчен...– глубокомысленно замечает кум.