– О чем ты плачешь, голубушка?– спросил ее губернатор.

   Ласковый тон и приветливый вид незнакомого молодого чиновника сразу расположили плачущую к откровенности.

   – Да вишь, ваше высокоблагородие, мужа моего тут посадили, так вот уже четвертый день пошел – не выпускают,– ответила она слезливо.

   – Почему же не выпускают?

   – Да три рубли, говорят,– принеси...

   – Кто говорит?

   – Частной-от сам...

   – А за что взят твой муж?

   – Он плотник, слышь; так другой, значит, товарищ, по работе, значит, пять рублев у него взаймы взял да полушубок взаклад оставил; а полушубок-то, слышь, воровским оказывается. А нам почему знать, ваше высокоблагородие, товарищу как откажешь: тоже пригодится, поди, когда...

   – Какие же это три рубля просит с тебя частный пристав?

   – Выкупу, значит...

   – Как "выкупу"?

   – Ну, значит, что он его домой отпустит... Нам где их взять, ваше высокоблагородие, три-то рубля; вон теперь полушубок-от отобрали,– с деньгами-то, значит, теперь прощайся...

   – Ты, голубушка, воротись и подожди меня там, хоть в передней: я справлюсь о твоем муже,– сказал его превосходительство, торопливо поднимаясь на крыльцо.

   Когда он исчез за дверью, женщина подошла к его кучеру.

   – Это какой же чиновник-то приехал?– спросила она.

   Женщина как стояла на месте, так и осталась тут на несколько минут с разинутым ртом.

   Между тем виновник этого изумления вышел уже в переднюю. Комната эта была и тесна, и грязна, и темна, да еще вдобавок битком набита всяким народом, чаявшим движения от (не разб.) неповоротливого частного пристава, так что присматривавший за ним кривой полицейский солдат совершенно терялся (не разб.), как некогда наша земля в хаосе, пока какое-нибудь начальство не вызывало его из этой тьмы своим появлением в ней. На этот раз, однако ж, и сам губернатор, как лицо еще новое и, следовательно, темное для него, не мог совершить своим небросающимся в глаза видом такого вызова этой косой на один глаз тени; его превосходительство даже пальто свое пристроил собственноручно на вешалку. Некоторая часть публики, сидевшая за неимением скамеек, на грязном полу, равнодушно осматривала нового пришельца с ног до головы, не подозревая за ним и тени тех магических качеств, которые могли бы мгновенно поднять даже и ее на ноги, да еще, пожалуй, и удобную скамейку ей доставить; остальная часть, не сидевшая только потому, что у нее была одежда почище, занята была исключительно томительным ковырянием в носу или (не разб.) же томительным чесанием затылка и потому не имела даже времени рассматривать каких бы то ни было пришельцев: на физиономиях этой части публики лежала точно такая же истома, какая лежит на лицах усердно попостившихся людей, когда они идут исповедоваться.

   Кстати и чтобы дать осмотреться немного его превосходительству (не разб.), скажем уже здесь и об исповеднике всей этой стоящей и сидящей публики, то есть о частном приставе второй части, который положительно заслуживает, чтобы о нем было сказано два-три слова особо...

   По части умственных способностей его высокоблагородие отличался еще на школьной скамье. Раз как-то пришлось зму по поручению учителя истории переписать несколько страниц из какого-то учебника, в который попал случайно зовсем посторонний листок почти одинаковой формы с остальными листками книги. Будущий частный пристав, из крайнего уважения к науке, переписал все сплошь, так что в одном месте его рукописи получилось нечто вроде того, что, "когда Наполеон вступил со своими полчищами в Москву, сказал Христос своим ученикам" и проч., что и было принято к надлежащему сведению его товарищами. В позднейшем периоде, приближающемся к тому времени, когда дети уже преследуются уже отцами за так называемую "клубничку", за ним появилось новое умственное качество перевирать шиворот-навыворот слышанное или прочитанное. Так однажды все еще пока только будущий частный пристав в какой-то газете о войне северных американцев с южными рассказывал одной старушке ввиду особенной (не разб.), что сверные и южные штаты с Америкой теперь воюют, что очень огорчило чувствительную слушательницу.

   В другой раз, услыхав, как кто-то сообщил, что у купца "Петрова воры ограбили лавку и пойманы, он рассказал в тот же вечер в знакомом купеческом же семейном доме, что купец Петров ограбил чью-то лавку и вор пойман",– что роизвело на другой день ужасный скандал в Земельске и к концу концов чуть ли не отразилось даже на боках рассказика. В настоящее же время, когда умственные способности частного пристава находятся в полной зрелости, с ним, хоть ничего подобного не случалось, тем не менее к третьему прибавилось у него и еще новая умственная способность – черное считать белым, а белое – черным, больше, впрочем, из собственных видов.

   По части расторопности, кроме множества случаев, отчасти относящихся к первому и второму (упомяну)... его высокоблагородие может похвастаться (...). Еще очень недавно доказывал какому-то непонятливому приятелю, что без денег на свете ничего (не поделаешь). Он так сильно махал у него под носом пером, что едва не выколол ему глаза; а в другой раз, спеша растолкать в соборе народ для прохода "владыки", толкнул самого "владыку".

   По части честности, его высокоблагородие, не отличившись особенно в первых двух периодах, в последнем придерживается знаменитого прудоновского парадокса, только не в том смысле, что "собственность есть кража", а считает просто кражу – собственностью.

   По части же вежливости, на которую особенно напирал новый губернатор – его высокоблагородие в первом периоде был неоднократно сечен, во втором бит, а в настоящее время заявляет ее тем, что полицмейстера называет "вы, полковник", а полицейского солдата: "ты, скот", купцу говорит: "вы, многоуважаемый", а мещанину: "ты, любезный", вообще же очень часто принимает публику народной второй частной управы за "чертей", хотя и употребляет горячие напитки в самом умеренном количестве.

   Но кроме этих более или менее общих полицейских качеств,– у его высокоблагородия есть еще два, так сказать, отличительные. Первое – необыкновенная стойкость и усидчивость; вторая – какая-то физическая неспособность выговаривать букву "ю". Стойкость его заключается в том, что до нового губернатора он служил уже при, трех и при всех трех делал пакости, но на ногах устоял; усидчивость же этого частного пристава вытекает непосредственно из его стойкости, то есть что он до настоящей минуты (в смысле этой главы) сидел на прежнем месте.

   Что же касается до второго качества, то оно еще замечательнее. Не будучи по рождению ни поляком, ни малоросом, сей чистокровный русак тем не менее выговаривает брюки "бруками", брюкву – "бруквой", а брюхо – "брухом". Чтобы пример был красноречивее, приведем одно место из его недавнего официального разговора с полицмейстером. "Он так, полковник, назузился,– рассказывал про кого-то частный пристав,– что тяту не кликал, когда его в полицию ко мне привезли; только носом клует; бруки на брухе разорваны, в одном кармане нашли брукву, а в другом – румку разбитуу... Я только плунул ему в хару, да и умолк".

   Но всего замечательнее, что в самой этой особенности есть еще особенность: слово "юбка" его высокоблагородие выговаривает всегда совершенно правильно,– что зависит, вероятно, от огромной практики его по этому предмету. Жену ли увидит частный пристав по утру неодетой, он уж и ворчит: "Опять в юбке маешься?", горничная ли выйдет к нему в кабинет, он хвать ее за юбку. "Расфуфырилась" (не разб.),– говорит; бабу ли какую увидит у себя в управе: "Ну, что ты, юбка, скажешь?" – спрашивает; начнет ли слишком сильно приставать к нему какая-нибудь мизерная просительница: "Отвяжись ты, чертова юбка!" – кричит; на себя ли рассердится за какую-нибудь непростительную слабость: "Ах, я юбка!" – думает; даже спасением своим однажды обязан, буквально, юбке: не спрячься бы он раз в чьей-то (не разб.) под накрахмаленную юбку – пропал бы...