— Сдадите дела новому заведующему отделом. Понятно — Будкевич Игнатий Соломонович? А сами переводитесь в младшие научные сотрудники и будете работать в общей комнате.

И вдруг открывается с размаху дверь, в комнату вбегает очень молодой человек, с радостной улыбкой на лице:

— А я ведь, Игнатий Соломонович, все понял. Вы, конечно, правы, все дело в том, что по-арамейски слово «вдруг»…

Но молодому человеку Начальник не дает договорить:

— Чего это вы врываетесь без стука? А обращаться надо к вашему новому руководителю — Бутов Александр Максимович, прошу любить и жаловать, тем более — новый кадр, фронтовик.

Будкевич и молодой человек вместе выходят из комнаты. Когда Бутов с Начальником остаются одни, тот говорит:

— С деловой точки — Будкевич вполне подходящий. Языки древние, старательный. А по кадровой линии приходится обновить.

И, видимо, для полной ясности:

— У нас учреждение особого типа — понятно?!

Бутов вдруг осознает, что попал туда, от чего столько лет бежал. На мгновение мелькает: «Уходить, и не оглядываясь. Сейчас же». Мелькает и меркнет: «Да и куда уйдешь?» И ничего «такого» ведь не заставляют делать. Пока?! Пусть так — потом видно будет. И на что жить? И что скажет Наталья Михайловна?! Опять нищенствовать?! Сил нет, что-то такое выедено в груди, еще со времен побега от Р. в коридоре университета. Рак души.

Бутов листает бумаги на столе, вглядывается в одну и ничего не понимает, не то что слова, но и буквы…

Начальник, уловив его растерянность, снова повторяет:

— Привыкнешь — не боги горшки обжигают.

— Да, не боги, — с растерянной кривой улыбочкой отвечает Бутов; и почему-то снова вспоминает Р.; такая тоска охватывает его, душит.

— А первое время Будкевич поможет — введет в курс дела. Ну и этот молодой человек — Степан Дерюгин; парень по анкетной части ничего, однако ученик Будкевича. Ты его слушать слушай, но приглядывайся. Понятно? Ко всем приглядывайся! Для того и введен в штат.

Начальник уже при первой встрече сказал Бутову:

— Можешь называть меня майором.

— Военные воспоминания, романтика? — спросил Бутов.

— Военные воспоминания, еще «романтику» приплел. Просто наедине когда будем — называй меня — майор, не ошибешься.

А месяца через два сказал:

— А теперь можешь называть меня подполковником.

Сказал и повел его в «четыре буквы» — в кафе «Арфа» напротив «Института шестьдесят восемь». Там, в «четырех буквах», была отгороженная стоечка, где торговали водкой и вином. Потом в какой-то момент борьбы с алкоголизмом, водку отменили. Еще через короткое время прикрыли и коньяк. Остались только дорогие марочные сухие вина — «неэффективные», как выражался Начальник. Потом и вина исчезли, даже стоечку снесли. Но вскоре стоечка эта, с полной налитой продавщицей за ней, снова возникла, и снова появились марочные сухие вина, а за ними вина крепленые, а там и коньяк. И это повторялось, как отлив и прилив на море. Через определенное время менялись продавщицы, но все были как бы на одно лицо — как, например, Начальник с Воловым, — все круглые, налитые, краснощекие. И все говорили о своих предшественницах одно слово: «загремела». И когда произносили это слово, слабая тень тревоги проступала на сразу побледневшем лице, но быстро сменялась привычной улыбочкой.

И все они с самого первого дня работы знали почему-то Начальника. И какой бы ни был период — час прибоя крепленых вин, дешевого ядовитого портвейна — «бормотухи», как он назывался, портвейна со вкусом оконной замазки, настоенной на сахарине, или час отбоя — то есть дорогих марочных вин, Начальнику наливали в стакан армянского коньяку, появлявшегося неизвестно откуда.

Тем, кто приходил с ним, — тоже наливали.

И если Бутов совал руку в карман, чтобы уплатить, Начальник крепко придерживал его за локоток, жестом, означающим: «не балуй, мол, иди в упряжке». Выпив, Начальник сразу уходил, а Бутов иногда оставался ненадолго — побеседовать с продавщицей. Те говорили, почему «загремела» предшественница:

— Всем же надо налить. Иной только тут хлебнет стаканчик — как вы, по-божески.

— Я за себя платить буду, — ответил Бутов.

— При начальничке-то? — спросила продавщица и рассмеялась.

— Ну, после занесу… Продавщица только махнула рукой:

— Которым тут наливаем — это ничего. А ведь есть которым на дом приходится. И не простое вино — шампанское, коньяк «Юбилейный». И не бутылками — ящиками.

— Кто же это так? По какому праву?!

Продавщица смерила его недоверчивым взглядом, отвернулась и сказала:

— Чего это дурачками нам с вами прикидываться — и по нашей торговой линии, и по вашей…

— По какой это «нашей» линии?.. — спросил Бутов. Продавщица сразу ушла. Сказала:

— Принимать товар.

И через час примерно — Бутова вызвали к Начальнику. И тот, когда они остались одни, спросил:

— Ну, делишки как?

И он — к слову пришлось, — рассказал о разговоре с продавщицей. Начальник нахмурился:

— Клавка так… разъяснила?

— Да, Клавдия Алексеевна.

— А ты что ж, дозреваешь помаленьку, дозреваешь, — сказал Начальник с этой несколько подленькой улыбочкой. — Ну, иди, вкалывай!

И он ясно понял, что предал. Но и теперь не бежал из Института….А на другой день Клавы не оказалось в кафе, появилась другая, тоже полная, круглолицая, — Наталка. И он спросил ее:

— Куда Клавочка делась? Загремела, как все?

— Нет, тут похуже, — и звонко рассмеялась, закидывая голову так, что выпирала крепкая грудь и видно было, как бьются синие жилки на высокой полной шее.

И вдруг ему примерещилось, что Начальник не просто схож с Воловым, но он и есть сам Воловой, только фамилия почему-то другая. Что он как бы тот самый лейтенант, с которым Бутов ехал по автостраде от Зееловских высот и не свернул, не отозвался на вой, слышащийся и сейчас во сне.

И вспомнилось, что тот был не простым лейтенантом, а работником СМЕРШа. И, может быть, он потому и не приказал свернуть на этот отчаянный, призывный вой, что тот служил в таком отделе. Этих все опасались, с ними не спорил даже полковник, командир дивизии.

А через несколько дней Бутов сидел с Будкевичем и расслышал странное шуршание возле дверей; тогда он не вспомнил, что только начальник во всем «шестьдесят восемь» ходит в мягких кавказских сапогах, которые были еще в моде, но уже из моды выходили. Расслышал шуршание и забыл.

И напрасно забыл, как оказалось. А Будкевич Игнатий Соломонович и вовсе не расслышал, потому что был несколько туг на ухо.

И о чем была беседа, не припомнилось. Но только было сказано Игнатием Соломоновичем:

— Я обитаю как раз напротив Спаса на Крови.

— А я наискосок от Покрова на Крови, — отозвался Бутов.

И Будкевич, совсем голосом Р., и с милой улыбкой того — такой печальной, — сказал:

— В названиях можно много найти прелюбопытного — семантика. — И продолжал: — Да, раньше были Спас на Крови, Покров на Крови, а мы что — Поколение на крови? Страна на крови.

И снова послышалось это едва слышное шуршание за дверями.

Игнатий Соломонович посидел некоторое время, поднялся и, сгорбившись, — это он последнее время стал так горбиться, — ушел через боковую дверь в общую комнату, куда был переселен.

И почти сразу появилась секретарша Начальника. Красивая, только очень бледная, как бы всегда испуганная, и сказала:

— Начальник просит зайти. А Начальник встретил его у самых дверей и, глядя, нет, именно высматривая что-то в лице Бутова, спросил:

— О чем это вы бодягу разводили в служебное время?

Бутов подумал, что недовольство Начальника происходит от неслужебных разговорчиков; только от них, которые он расслышал, проходя мимо в своих мягких кавказских сапогах. Вот тогда и это шуршание припомнилось. Лицо у Начальника было обычное — спокойное, не злое, только всматривающееся в нечто внимательнее обычного.

Бутов ответил: разговора, собственно, никакого не было, так, две-три фразы.