— А вы, небось, уже черт знает что напридумали…

— Да, — испуганно и с новой в нем принижающей услужливостью соглашается Бутов.

— Напридумали, а вот и неправда, вот и неправда!

— Да я и сам вижу, — Бутов спешит согласиться.

Прохожий между тем подошел к окну и распахнул раму. Очень сильный ливень. Но вместе с тем невиданно ярко светит луна. И этот лунный свет, ветер, косые ливневые потоки упираются в грудь прохожему с решеткой в руках, отталкивая его на середину комнаты. Бутов и во сне отлично сознает, что если бы он встал, если бы хоть немного помог дождю и луне, прохожий бы исчез, убрался восвояси. Все это так, но Бутов не поднимается. Боится он, что ли?.. Вероятно, вроде того — боится. Прохожему удается снова приблизиться к окну. Он захлопывает его и очень умело прилаживает решетку.

— В самый раз! — говорит прохожий.

— Как по мерке, — искательно кивнув, спешит согласиться Бутов.

Тени от решетки ложатся на потолок, на стены, стол и на лицо тоже. Бутов чувствует их холодное, все усиливающееся неумолимое давление.

— Теперь уж не бывать, чтобы раз — и к окошку. Студентик ведь, всякое взбредет. «Именно — «всякое». Это точно — «всякое», — хочет поддакнуть Бутов. Сейчас необходимо

поддакнуть, но страх сжимает горло. А молчать нельзя. Никак нельзя, — подсказывает инстинкт. И инстинкт прав. Он бы послушался его — да вот не выходит.

— К окошку — и бенц, — повторяет прохожий. — Или через дверь и драпа. Прежде чем исчезнуть, прохожий и дверь заделывает решеткой.

Только теперь Бутов открывает глаза; на потолке и на стенах пересекающиеся прямые тени. От решеток? «Да нет — просто от оконных рам», — пробует он успокоить себя.

Он подбегает к окну. Никаких решеток! До половины тела высовывается из окна. Его охватывает ливень, но он не торопится укрыться в комнате. Напротив, он думает: еще мизерное усилие, неприметное движение — и «бенц», как выразился прохожий. Но он не делает этого ничтожного усилия. Отчего? Решимости не хватает? Ведь так просто — из сна в смерть. Ведь я сплю. Нет, не сплю, глаза открыты; вот она, черная ночь, черная решетка теней, черная улица, черная пустота. Не сплю!..А когда прохожий был тут — спал? Не знаю. Во всяком случае, прохожий сейчас отчасти здесь, отчасти следит за мной.

А броситься в окно — хорошо бы, но до этого нужно что-то успеть сделать. Что именно — он не помнит. Что-то необходимо совершить, прежде чем явиться. Куда явиться?

Бутов поворачивает выключатель; и это кажется отчасти удивительным, что свет зажегся. Берет со стола мутноватое бритвенное зеркальце. Никаких следов решетки, а давление переплетающихся прутьев — сильное, режущее — он чувствует непрерывно. С лихорадочной быстротой одевается, бросается к двери, хочет открыть; дверь не поддается.

— Так вот оно что такое ты надумал! — яростно, но и с ужасным страхом говорит Бутов. — Ничего! Это тебе не пройдет, не на такого напал!

Он колотит кулаками по двери, дергает ручку, всем телом повисает на ней. Он не спит — это точно. Но и дневного сознания нет. Он где-то между, как сейчас в могиле.

Откуда-то раздается хихиканье. Бутов бегает по комнате, заглядывает под кровать, под стул, под шкаф. Вдруг кажется, что он висит на лампочке вниз головой. Но ведь так не бывает. И все-таки тот он — есть, есть! Совершенно обессилев, Бутов садится на стул. И вдруг видит ключ в двери; вспоминает — вечером он сам закрылся на два оборота; так просто.

И вот уже он бежит по тротуару. Ливень прекратился. Он бежит что есть сил, не очень сознавая, куда это так торопится. «Ах, ну, конечно же, к Р. Ты убежал от Р., теперь твой долг догнать его».

Инстинкт предостерегает, но он взбунтовался против инстинкта. Р. там; ну там, куда их увозят: «их увозят, нас увозят». Или уже в преисподней твой Р.?

Все равно надо спешить.

За спиной Бутов слышит шаги и из последних сил ускоряет бег. Больше всего он сейчас ненавидит свой инстинкт, хотя ведь это не что иное, как часть его самого; да и единственное, что озабочено его судьбой, пытается защитить, по-своему, разумеется, несколько подловато, но пытается.

Шаги близятся. Бутов остановился — все равно силы на исходе, так не лучше ли сразу? Слышно, как шумит вода: по-разному — когда с силой, негодующе вырывается из переполненных водосточных труб, когда частыми каплями срывается с деревьев, фонарей, крыш; когда звонко бурлит в придорожной канаве.

Ударяясь о ноги, вода разделяется на два русла — одно течет прямо, другое к краю тротуара. Странно, как они решительно разрывают друг с другом, эти два потока, до сих пор бывшие одним. Совершенно как люди.

Бутов у цели. «Ты говорила, что я трус и лжец, больше ничего», — мысленно повторяет он слова Сони. Почему же здесь, у дома беды?

Ему представляется, что он видит в темноте Сонино бледное лицо, и видит, как презрительно морщатся ее губы, когда она отвечает: «Чему удивляться? Все дома в этом городе, в этой стране — дома беды».

Так и не удалось объясниться с Соней.

Лифт не работает. Бутов поднимается по тускло освещенной грязноватой лестнице, длинно, очень длинно звонит в дверь Михаила Яковлевича. Звук звонка уходит туда, в пустыню, которую теперь он ясно представляет себе. Он стучится, трясет дверь, отлично понимая даже своим нынешним смутным сознанием, что все делаемое им бессмысленно, опасно и объясняется единственным нелепым решением поступать вопреки здравому смыслу и инстинкту, условным рефлексам. Те, кто сейчас живут по инстинктам, — не люди, а ему почему-то необходимо доказать себе, что он человек; может быть, оттого необходимо, что он сам в этом сомневается.

Открывается дверь напротив. На лестничной площадке появляется заспанная пожилая женщина в халате.

— Что это ты так разбушевался среди ночи? — спрашивает она.

— Мне Михаила Яковлевича, — бормочет он, различая красную сургучную печать на двери, раньше почему-то не бросившуюся в глаза, различает магический знак, отделяющий замеченное. Печать не должна была бы его потрясти, ведь он уже все знал от Сони. Но почему-то он чувствует предобморочную слабость и, чтобы не упасть, прислоняется к стене.

«Запозднились! Очень даже запозднились, молодой человек. Вам бы на три денечка раньше».

«Запозднился стать человеком», — про себя переводит Бутов слова женщины в халате и думает: «Как она-то угадала, что с ним творится?! Все угадала — ни убавить, ни прибавить».

Отодвинув женщину плечом, на лестничной площадке возникает пожилой мужчина в подтяжках поверх майки, в ночных туфлях на босу ногу.

— Зачем тебе так называемый Михаил Яковлевич? — сердито спрашивает он и несколько бочком надвигается на Бутова, как бы увеличиваясь при этом. Черты его расплывчатого, опухшего от сна лица приобретают каменность.

Бутов отвечает не сразу. Им овладевает эта нелепая «игра в слова»; «со-сед», «сед-со», «сексот». — Михаил Яковлевич мой профессор. Учитель!

— Учитель, значит?! Для кого «учитель», а для нас с вами — враг народа! Вот оно как, молодой человек!

— Co-сед, сед-со, сек-сот, — механически повторяет про себя Бутов.

Он делает движение к маршу лестницы, ведущему вниз, но сосед и соседка плотными телами загораживают дорогу.

— Поскольку уж пожаловали посреди ночи, какой резон торопиться? — говорит сосед.

— Да мне Соню, Сонечку. Вы ведь знаете ее. Маленькая бледненькая такая. Адресок она не оставила? Или номер телефона? Позарез поговорить нужно, посоветоваться.

— Родственница, что ли? Или «подружка», как нынче выражаются?

— Не то, не то!..

«Седсо, сексот», — повторяется в голове и не дает думать, даже «соображать» мешает.

— Поговорить, следовательно, посовещаться? —

Голос соседа становится мягким, ласковым, словно и не он говорит, а кто-то иной. — Всему свету в мировом даже масштабе известно московское гостеприимство, а мы на лестнице. Пожалуйте, чаек попьем. Аграфена Ивановна, так полагаю, не откажется одежку вашу несколько подсушить. Не откажешься, старая? Аграфена Ивановна утвердительно кивнула.