– А у меня был азарт. Однажды мы, группа курсачей, возвращались с моря, с рабочей практики. Наша плавбаза после шестимесячного рейса заходила на рейд, уже был виден знакомый берег и тут нашему капитану передают по радио, что, мол, навстречу вам выходит из порта в такой же рейс другая плавбаза и что на ней недокомплект экипажа, просьба объявить, может, кто из ваших пересядет к ним на борт.

Наш кэп объявил по громкой связи по всем помещениям, весь народ хохотал, но я на полном серьёзе примчался на мостик и попросил отправить меня немедленно ещё в один рейс. Мне было интересно!

– Полгода и сразу же ещё полгода?!

– Ни усталости, ни комплексов по этому поводу у меня тогда не было. Кому-то спаренные рейсы были выгодны из-за денег, кое-кто чуял хорошего капитана и, следовательно, выгодный рейс с гарантированными заходами в загранпорты. Другим это нужно было для должности, для получения плавательного ценза. Некоторые, особо ушлые, кроили таким образом свои семейные обстоятельства, чтобы не оставаться в неподходящий момент дома или отпуск взять летом.

А я…! Молодость, свобода!

– Жалеешь?

– О чём?

– О свободе-то?

– Когда ты уже начал получаться, я никогда сверх необходимого в море не задерживался.

– Тогда предлагаю…

Сашка лениво, не вставая с нагретого места, протянул к отцу банку с ягодным варевом.

– Давай, за море?

– За море!

И они чокнулись. Роскошными мужскими движениями, но без особого хрустального звона.

– А какие самые сильные твои впечатления о морях?

– Красивых было много, а вот самое, самое…. Пожалуй, фотография сбитого мёртвого летчика, выставленная в витрине какого-то сувенирного магазинчика в Луанде. Ангольцы в те времена много воевали, постоянно гордились своими победами. Представляешь, вокруг нас, отпускных, прогуливающихся и беззаботных, – тропический рай, пальмы, ананасы, и вдруг, прямо в глаза, крупно так, высокохудожественно, мёртвый молодой парень, европеец, красивый, в военной форме, и с разорванными кишками…

С моря обязательно приходят. Устало, опустошённо. Приезжать или прилетать из рейса – уже не то….

Дикий, пронзительный, внезапно и гулко возникший где-то в дальней чаще, утробный звериный вой прокатился мимо их костра по тёмному зимнему лесу и глухо пропал в еловых посадках.

Сашка вздрогнул, открыв рот, придвинулся ближе к огню.

– Па, что это?!

– Наша первая месть, парень…

– Ловушка сработала?

– Да, скорее всего.

– А кто там?

– Не сегодня.… Ждём рассвета.

Сон из круглых Сашкиных глаз пропал, казалось, навсегда.

Он как вскочил на ноги, услышав рёв умирающего вдалеке зверя, так и продолжал стоя суетиться в светлом круге огня, то подбрасывая в костёр излишние пока дрова, то с особым вниманием спрашивал отца о разном, раньше ему неинтересном.

Глеб, наоборот, сидел, опираясь о нагретые корни умиротворённо, изредка посматривая в окружающую их мир темноту, спокойно и задумчиво потягивал из банки горячую ягодную воду.

– …И вообще, ни один человек с чувством юмора не был основателем религии.

Ему было приятно наблюдать за безопасной и безобидной суетой своего взбудораженного опасностью сына.

– Как отнести человека к той или иной религии? Или узнать о глубине его религиозных чувств? Достаточно задать ему только один вопрос: «Как ты хочешь, чтобы тебя завтра похоронили? Ответь, только честно». Уверен, многие из нас сильно засмущаются выбрать тот конкретный вариант, который предлагают его боги и на котором сильно настаивают земные служители этих богов. Кому из тёплых, живых, весёлых людей захочется завтра быть сожжённым, кремированным, закопанным в мокрой глине в деревянном гробу, стать выпотрошенной мумией, с чесноком в пустой башке, или попросту разлететься молекулами собственного праха над холодным морем?

– А ты сам?

– Я просто живу. Верю не в идолов и не в придуманные чужие погремушки, а в солнце, в доброту, в тебя…. Горжусь только одним богом.

– Каким же это?

Сын с любопытством и в ожидании присел на корточки перед отцом.

– Тем, что на скале в Рио-да-Жанейро. Да и то, я горжусь им исключительно по причине того, что он – творение рук человеческих.

Дрова для такого пристального ночного разговора попались неплохие. Обломки толстых сухих сосновых сучьев горели жарко, неторопливо и уверенно.

Сашка ещё раз вздрогнул от какого-то случайного лесного шума, но потом окончательно успокоился.

– Па, может кофейку замутим?

– Нет, на ночь кофе вредно. Не уснёшь, утром в школу опоздаешь.

– Жадина.

Капитан Глеб легко стругал прямую палочку, не зная пока даже зачем, стараясь попадать мелкими завитками сухих стружек прямо в огонь.

– …Иногда казалось, что я неправ. Проходило время – и я опять возвращался к своим, и только своим мыслям. Читал много разных книг, отмечал в них только то, что подходило по характеру. Когда-то давно мне, да и ещё многим людям, говорил один человек: «Если вы отвергли одну веру, не отвергайте веры вообще. Всегда есть другая вера взамен той, которую мы теряем. А может, это всё та же вера в другом обличье?». Правда, этот парень был негром. И коммунистом. Но слова его я запомнил.

– И вообще, сын, если откровенно…

Глеб посмотрел готовую палочку на свет, перевёл взгляд на враз посерьёзневшего, внимательного Сашку.

– Встречал я в своей жизни настоящих святых. Двух, нет, трёх, кажется…. Один из них был сантехником.

Накопившаяся за день где-то наверху, в переплетении густых еловых ветвей, шапка лёгкого снега с шумом рухнула в тёмные кусты прямо за их спинами.

Сашка испуганно дёрнулся, но сразу же с облегчением рассмеялся, глядя на отца.

– Сейчас бы нашего Пэла сюда! Помнишь, как он в снегу ночевал?! С ним сейчас так тепло было бы спать!

«Я помню всё, малыш…».

– А когда он на балкон выходил зимой?! Через час целый сугроб из него получался, настоящая куча снега, а в ней только три дырочки – чёрные глаза и нос.

Горел огонь, шумел лес, говорил сын…

Капитан Глеб Никитин понял, что очень устал.

Однажды знакомый лесник позвал его помочь стоговать сено. Любая физическая работа была в те времена по плечу и в радость Глебу, но тогда, на сенокосе, он неожиданно, мучительно устал. Жара, сухая пыль, непривычные движения…

Ему было стыдно за минуты той слабости.

Впервые за эти дни капитан Глеб заснул раньше своего сына.

Обжорство

– Хорошая грудинка, сочная. Мне её тот фермер до сих пор поставляет, помнишь, к которому мы Юрика в прошлом году лечиться возили?

– Нет, не хочу…

Не стесняясь ничем, Николай Дмитриевич шумно сопел, в правильной очередности рассматривая мясные продукты, аппетитно разложенные перед ним на просторном подносе.

– А буженинки?

– Ну, что ты в самом-то деле! Пристал со своим салом!

Изображая весёлый смех, Татаринов тихо хрюкнул.

– Не боец ты, однозначно, нет!

Зелень и уже очищенные зубчики чеснока приютились на самом краю подноса, рядом с ломтиками мягкого сыра.

– И что – он так и не появлялся? С выходных? И не звонил?

Ефим Маркович отрицательно покачал головой.

– А дома он был?

– Нет.

Они смогли встретиться только под вечер.

Ефим Лукин доехал из центра и сразу же зашёл в кабинет к Николаю.

У окна ему стоять было приятно, через тонкие шторы хорошо и прозрачно виднелись жёлтые огни большого жилого дома напротив. По тёмно-белой улице шли с работы многочисленные одинаковые люди. Он сам открыл форточку – от запаха чеснока и тёплой жирной пищи его всегда мутило.

– Где же этот стервец бегает-то?

Николай тщательно вытер блестящие пальцы и губы недоеденным куском чёрного хлеба.