Наша двухкомнатная квартирка выходила окнами в гулкий асфальтированный двор-колодец. Никогда и никого я там не видела, кроме людей, выносящих мусор в помойку по месту прописки. Они медленно пересекали двор по диагонали. И я играла в киллера, стоя у крошечного кухонного окна. А надо было бы – в повара. Женя учил меня делать омлет, «как принято во Франции»: взбивая отдельно белки и медленно вливая туда желтки со сливками. Было что-то чудовищно провинциальное в таком отношении к быту, к женщине, к омлету… Его наставления по кулинарному мастерству врезались в мою память навечно. Удивительно, но они мне так и не пригодились в жизни: мой нынешний любимый муж терпеть не может омлет.

Собственно, набор развлечений заметно сузился. Стало скучновато. В соседней комнате часами скрежетал напильник. Евлампий узрел Бога. Он ушел с головой в русскую зарубежную церковь. И для нее, для алтаря, выпиливал огромный резной крест из фанеры. Красота этого изделия была сомнительна. Но в качестве послушания – идеальное занятие: отнимает все свободное время и смиряет ум. В промежутках, вспоминая свое рок-н-ролльное детство, Евлампий х-ярил на контрабасе. Днем и ночью.

Алекс вышел из тюрьмы раздутый, как утопленник. Так бывает, когда торчки завязывают. У них ломается метаболизм. Его синеватый паук на запястье тоже увеличился в размерах. Это было весьма символично. В тюряге ему пришлось переломаться и устроиться работать. Его взяли на кухню, на разнос еды. Он развозил ее по камерам на железной тележке. И жрал как конь. Потерял все обаяние декаданса. А я потеряла всякую надежду на получение вида на жительство. Вместо двух лет, превратившихся в три, я уже уверенно шла на четыре.

Женя заговорил о том, что в Директорате по иностранцам о нем забыли. Женя «сидел по малолетке» в рефьюджи-кемпе. То есть он «сдался», когда ему было семнадцать. Но его не отдали на усыновление, не предложили обучение, не вызывали на второй суд после апелляции, просто не вспоминали о нем уже третий год. Это было слишком долго для любого рефьюджи. Вероятно, они специально тянули время. Или потеряли дело. Но как только найдут, сразу вышлют. Уже не было никаких иллюзий.

Шел девяносто пятый год. В кожаных штанах промерзала жопа. Платформы, короткая мохнатая куртка в пояс, шапка с маленькими рогами. Женя – в черном плаще с длинными волосами. Так ми приехали к Алексу на стрелку. Отдавать мою часть социала. Мы втроем с Алексом оказались на хате у типчика в кожаной жилетке и огромным бультерьером. Типчик был в ударе. Он был – само вдохновение. Он недавно открыл для себя экстази. И теперь, не скрывая восторга, продавал его людям. Желательно оптом. Алекс переводил. Мы взяли две таблетки попробовать. Типчик был разочарован, но Алекс взял у него еще вес герыча на продажу. Все равно скоро обратно – в тюрьму, а жить и торчать на что-то нужно! Там мы виделись с Алексом в последний раз. И встретились только спустя десять лет.

А мы с Женей залезли в кровать и съели по таблетке. Секс был странный, почти никакой. Но столько важного мы сказали друг другу, а сколько вокруг увидели интересного! Я заметила множество важных деталей в комнате. Около кровати стояла тарелка с бутербродами. Мы в спешке, бросаясь друг другу в объятия, оба наступили в нее. И очаровательный натюрморт из двух разнополых тапочков, влипших в заветренные бутеры, был запечатлен мною на фото. После этого я опять начала снимать. Много и плохо. Но упорно. Мы сделали самодельный лайтбокс из ящика и фольги. И снимали странные натюрморты. Например: стеклянная рыбка в вакууме. Женя дарил мне цветы. Я снимала их. Как будто пытаясь запомнить. Я стала ощущать, как понемногу угасает наша страсть. Или только моя…

Жене пришел отказ из Директората. Он решил ехать на Родину. Не плыть в Швецию, не лететь в Канаду, не ползти во Францию. А просто вернуться, посмотреть и подумать. Я прикинула свои перспективы: еще пару лет такого треша я не выдержу. Я решила ехать с Женей в Ростов. Он хотел познакомить меня с родителями. Я хотела оттянуть объяснение с Сашей. Или, как говорят в таких случаях, разобраться в чувствах. Просто стало понятно, что здесь больше нечего ловить. Очень четко. И очень неожиданно.

Глава 37

Копенгаген – Свиноущи – Познань – Москва – Ростов

Нужно было уехать до Жениной депортации. Потому что если уехать по депорту, то закроют въезд в страну на три года. Или на два, не помню. Главное, что закроют. А мало ли что! Мы там привыкли все делать с оглядкой на всякий случай. Билеты нужно было купить на свои деньги. Поэтому решили уматывать сразу после «зарплаты». Я – на свои, он – на свои. И ехать через Польшу, самым дешевым способом. На пароме из Копенгагена через легендарные Свиноущи до Щецина. Свиноущи знали все контрабандисты – вери локал энд квайт плейс. Оттуда на электричке до Познани. Оттуда – поезд «Познань – Москва». В Москве два дня, и – в Ростов. С чемоданами. В моем чемодане – подарки и бумажный китайский светильник из «Икеи». Самый дешевый. Он потом провисел у меня в комнате лет пять. «Икеи» в Москве еще не было.

В Познани нужно было ждать шесть или семь часов следующий поезд. Я поняла, что переезд будет нелегким. Особенно это ожидание. И сама предложила замутить в дорогу герыча. Чтобы в Познани долбануть и сидеть на лавочке как овощи. Так, глядишь, и время скоротаем. По-моему, мне просто хотелось самоубиться. Я страшно волновалась перед разговором с Сашей. Женя сомневался – надо ли. Я сказала, что надо – точно. С чего-то я взяла, что теперь, когда мы уезжаем, это безопасно. Вопрос в том, где мы там его будем долбить. Женя сказал, что это – не проблема. Долбить будем в кустах. То, что наркотики через границу провозить опасно, нам даже в голову не приходило.

Алекс провалился в щель между мирами. Попрощаться с ним не вышло. Да и не особо хотелось. Передали ему «чао!» через Евлампия. И, бросив всю накопленную рухлядь без сожаления, ломанулись к новой жизни.

На пароме я вглядывалась в удалявшийся берег Дании и ничего не чувствовала. Ничего. Даже качку. Ночь мы плыли. Утром бежали за электричкой. Еле успели. Электричка почему-то ушла на полчаса раньше. Проводник с каким-то пронзительным пониманием говорил с нами по-польски. Люди смотрели на нас. И вдруг я поняла, что мы выглядим как… иностранцы. Они все разглядывают нас с интересом и завистью: ведь мы были из «капстраны». И едем теперь налегке, куда дует ветер. Свободные и молодые. Мы чувствовали себя звездами. Вау.

В Познани мы гуляли по абсолютно лысой, лишенный кустов площади и боялись отойти далеко от вокзала. Потому что уже оказались в другом мире. В мире, где расписание поездов не знают даже служащие вокзала, поезда опаздывают, меняют траектории и вообще испаряются на маршруте целыми составами. Долбить, действительно, было негде. Мы пошли искать кафе. Нашли целую улицу. Удивились: улица с кафешками, как в западном мире, а туалет только один, как в Совке при социализме. Намаявшись и устав, мы вынюхали – каждый по дорожке – прямо на привокзальной площади, повернувшись спиной к прохожим. Прохожих было мало. Но они все смотрели на нас. Мы были слишком яркими. Герыч вырубил нас на пару часов. А потом мы сидели еще два часа, как дураки. Извелись, как дети на балете. Мы как будто устали еще сильнее после этой несчастной дорожки. И чемоданы казались сверхтяжелыми, когда мы запихивали их в купе. Проспали до Москвы. В Москве мы успели только перекинуться парой слов с моей оторопевшей мамой. А что, собственно, обсуждать-то? О чем говорить? И, проспав еще сутки, сели на поезд до Ростова.

Там было тепло и как-то пустовато. Теплая ранняя весна. Какашки на отмостках пятиэтажек приводили меня в восторг. Женя досадовал. Кажется, в первый же день на Родине, он решил, что уедет отсюда снова. Во что бы то ни стало. А я радовалась жизни. У меня было такое чувство, что мне вынули гвоздь из-под ногтя. Что мне не нужно больше делать сверхчеловеческие усилия, соответствовать, казаться, обманывать. Можно больше не ждать, а жить. Я произвела неизгладимое впечатление на папу и маленького Жениного братишку. Они влюбились в меня оба. Мы все непрерывно улыбались друг другу. Мама, напротив, впала в уныние. Она целый день старалась быть вежливой. Она постелила нам в маленькой комнате маленькой квартиры на раскладном диване. Трогательные простыни в маленькую розочку пахли утюгом и булочками. Утром нас ждал завтрак. За маленьким столом маленькой кухни. Вся семья в сборе. Нам пришлось сесть вдвоем на одну табуретку. Я – на коленях у Жени. Почему-то я стеснялась так сидеть. Папа спросил, что мы собираемся делать. Было так мило, как будто я вернулась с фронта, а вокруг все такое доброе. Все мною интересуются, а у меня «афганский синдром»… Но тут Женя ответил, что мы собираемся поженится. И я закричала: «Нет!» Как контуженая, честное слово. И на мамино недоумение пояснила, что я уже замужем. Женя сказал, что это ерунда. Но мама уже напряглась. Потом она выяснила (а мы и не скрывали), что я старше Жени на пять лет. А то, что я москвичка, совсем ее деморализовало. Она спросила, умею ли я готовить. Началось! Нет, она сначала протерла мне длинную притчу о том, что творожок на столе – свежий, домашний, прямо с рынка. И что она свою семью кормит правильно, только свежими продуктами… Это очень важно… Мне надоело, и я прервала ее: «А мне все равно. Что есть, то и ем. Даже с помоек». Женя нервно захихикал. Мама сказала, что это хорошо, что я не балованная, а готовить потом научусь. Я начинала чувствовать, что не слишком подхожу под мамино представление о Жениной жене. Дух противоречия во мне бушевал уже на семь с половиной баллов. Я сказала, что не собираюсь этому учиться. Что я – независимая женщина и домохозяйкой становиться не собираюсь. Что моя мама готовить не умеет, моя бабушка не умела и я не буду. «А кто же будет?» – ядовито спросила мама. Женя ответил: «Я». И мы с ней поняли, что свадьбы не будет. Мальчики, конечно, ничего такого не прочухали. До самого конца пьесы.