Как-то раз, когда мне уже вся эта жизнь обрыдла, я висела на трубке на вокзале. Позвонила маме. Настроение – говно. А мама спрашивает: «Ну что там у тебя? Ну как ты живешь?» И что-то так захотелось поделиться… Ну, не защищать кого-то от своих проблем, а наоборот… «Ну как, мам, я живу… Трудненько что-то, знаешь, живу». Пауза. Мама говорит: «Понимаю. Ну, ты там держись…» Пауза. У меня начинает течь из носа. Холодно на вокзале-то. Почки болят. Лихорадка на губе. Мама говорит: «Ну а что там? Что вокруг тебя происходит?» Ну что может на вокзале происходить? Вокзал – вообще место не очень хорошее, тем более рядом Истед-геде. Рядом со мной на соседнем телефонном аппарате висят две молодые датские телки, блондинки. Одна кому-то звонит, видимо, мутит. А вторая с фольги курит героин, пригнувшись так, чтобы не сильно афишировать. И обе – румяные такие, молодые дуньки, свежие еще. Я говорю: «Тут рядом вот, две телки… Они живут, мам, кажется, гораздо хуже, чем я. Так что все у меня отлично». Так родители обо мне ничего и не знали. Уже прошел год, потом – другой. И подкрадывалась подлая мысль: а на хера, детка, ты вообще хочешь тут остаться? Сначала я думала: «Ну, сейчас все образуется». Потом: «Наверное, я что-то не так делаю, сейчас пойму, и все образуется». И, наконец, понимаешь, что бьешься насмерть за какую-то эфемерную возможность быть здесь и сейчас, просто быть. Я смотрела на людей, которые там жили пять лет, семь лет, и ни хрена им не завидовала. Да, люди получили визы. У кого-то есть какая-то работа… И они живут они обычной жизнью среднего человека, которой мне совершенно жить не хотелось. Никаких супердостижений никто из них не сделал. Никто не стал авангардным датским художником. Никто не был пронзительно счастлив. А на меньшее я была не согласна. Похоже, я мечтала о Нью-Йорке, а не о Копене.

С мамой у меня тогда были не самые близкие отношения. И с отчимом – тем более. Но еще у меня был отец, который был женат второй раз. И им я почему-то звонила почаще. Просто они лишнего не спрашивали. Расскажу какую-нибудь ахинею, а они мне – анекдотец, чтобы настроение поддержать. И вот, звоню я им в полном экзистенциальном отчаянии из пикающего телефона-автомата, и они меня спрашивают:

– Ну что, есть там какие-то новости? Будет у тебя виза или нет?

– Не понятно до сих пор.

– Ну нравится хотя бы тебе там или нет? Ты хочешь остаться?

– Я не могу однозначно сказать, но домой точно не хочу.

Как же ехать домой, когда столько сил потрачено? И вообще, это – дело чести! Ты уехал, плюнул в рожу Родине, а тут вдруг такое малодушие: назад хочешь вернуться! Ясно же, что никто не мог себе позволить вот так обосраться.

– Ну а чего ты боишься возвращаться? Здесь не так все плохо!

– Ага, – говорю – не так плохо! Что вы мне рассказываете! Я все помню! Работы нет, колбасы нет, система развалилась, народ спивается…

– Слушай, – говорят они, – здесь много чего изменилось за эти два года! Здесь как-то полегче стало, и вполне можно работу найти.

– Рабооотууу?! А я, может быть, не хочу работать! Я тут не работаю, а деньги есть!

– Ну и что, это – большие деньги?

– Не большие, конечно…

– Ну, а ради чего ты там находишься?

– Ну как ради чего… – Я оглядываюсь вокруг: Христиансхавн, мост, чистый такой тротуар, сидят какие-то люди, отдыхают, голуби летают, яхты колышутся в канале. – Потому что здесь – круто! Здесь – перспективы.

– Какие перспективы?

– Ну как какие… Вот, например, я вижу перед собой яхты, и, может быть, в будущем одна из них станет моей.

А они мне говорят:

– Лола, не тешь себя иллюзиями! Какая на хер яхта на пособие? Ты за два года даже работу не нашла! Возвращайся домой!

И правда, ведь… Даже если я сейчас найду работу и буду мыть посуду тоннами, эта яхта никогда моей не станет. Странная перспектива, действительно. И тюкнуло меня после этого разговора. Захотелось на работу.

Игорь уже был на родине, звонил один раз. Сказал – нормально. Хотя что он еще мог сказать? Парни затосковали… Собрали сумки. И я, как жена декабриста, решила ехать за Сашей. Что мне тут делать одной, без работы, с мужем-наркоманом? Найду работу в Рашке.

Мы уже понимали, что скоро окажемся дома. Лето кончалось. Наступала осень. Больше всего нас заботило, будет ли нам холодно в России? Датская зима очень мягкая. Сырая, ветреная, но снега нет. Мороза нет. Нет шуб и пуховиков. Главное здесь – защита от ледяного ветра, а не от мороза. У нас даже не было теплых курточек! Я сказала, что мне по фигу. Буду носить мамину шубу в виде мешка. Но нет зимних ботинок. А обувь – это важно. Если ты в лаптях, то никакой фасон не спасет. Поэтому на последнее свое социальное пособие я решила купить теплые ботинки. Мы пошли в хороший магазин, где были хорошие ботинки. Высокие, на шнуровке, на рифленой подошве. Я их давно присмотрела на витрине, но красть не хотела. Когда я их стала мерить, сбежались все продавцы. Они смотрели на меня волком. «Вы будете их покупать?» Я силилась вспомнить: может быть, мы уже до этого здесь что-нибудь… купили? Или они считали, что пришли какие-то грязные иностранцы портить своими ногами дорогую обувь?

Какое же это глубочайшее удовлетворение – покупать что-то за свои деньги! Как будто в этом есть какая-то заслуга, доблесть. Заработал – имеешь право потратить, заслужил. Чувствуешь себя таким пятерочником. Просто – молодечик! Именно на обывательском счастье строится вся мотивация рабского труда. Капитализм управляет людьми не через чипы и штрихкоды, а через простые рефлексы и нервные импульсы. Мы возвращались в наш хаос в новых ботинках, с чувством выполненного долга. Попробовали мы ваш капитализм на вкус. Нет, не понравилось.

В Москву мы приехали полностью экипированные, готовые к морозам и к суровой российской действительности. С чемоданами, набитыми ворованным дерьмом, которое пришлось продавать, чтобы продержаться до лета. Шмотки я продавала знакомым модницам за бесценок. Не жалко же, даром досталось! На этом фоне меня изумляли цены в нескольких несчастных магазинах Москвы. Те же самые вещи стоили в десять раз дороже. Это можно было считать даже не воровством, а грабежом. Но почему-то узаконенным. Шмоток в городе было все еще мало. У метро стояли палатки с сигаретами, водкой и польскими йогуртами.

Родина приняла нас на «ура!». Как заезжих французов в провинциальной усадьбе. Встречали по одежке – сто процентов. Нас звали везде. Единственное место, куда нас не пустил фейс-контроль, – в подвал к Петлюре, когда он еще был на Цветном бульваре. Там шла «частная вечеринка», что нас искренне возмутило. Мы еще нигде с таким понятием не сталкивались. Думали, нас просто отшивают. Конечно! Там у Петлюры все были в черных пальто с каракулем, а мы приехали в кроссовках и красных курточках North Face.

Мы непрерывно тусовались: фотостудии, модельные агентства, показы… Ходили каждые выходные в «Манхэттан-экспресс», где коктейль «Секс на пляже» стоил 5 долларов. Но я могла себе это позволить. Ведь я только что продала свитер за двадцать! 20 долларов было популярной суммой. Столько платили в модных журналах за хороший кадр. Саша начал снимать моду, о чем всегда и мечтал. В общем, жизнь била ключом. Середина девяностых. Мы – модные – попали в самый жир: становление гламура и глянца в городе Москва. Отношения у меня с Сашей опять наладились. Мы даже собирались жениться. Прошло месяца два, три. Но маленький червяк грыз мое сердце.. Неужели вот так все и закончится? Я уже оттарабанила два года! И все даром? Я же так мучилась! Терпела лишения и отношения, ждала… Неужели, я только даром потеряла время? Нет, ну берут же в институте академический отпуск, а потом возвращаются и заканчивают начатое! Теперь я умная, воровать не буду, дурацкую работу делать не буду, выучу язык и буду вести здоровую жизнь! У меня получится! В общем, мы с Сашей решили, что надо попробовать. Последний раз съездить и сделать свою визу. Если ничего не выйдет – вернусь, и мы поженимся. И я, собрав все силы духа, опять поехала в Данию. Одна. Добивать гидру судьбы.