Я напирала на то, что еще не вышла из магазина. Он напирал на то, что это не важно. Вытряхнул мою сумку, а там – мильон-бульон всего. Он просто пришел в исступление: «Как же ты можешь, это же народный магазин. Это же все – народное!» А я говорю: «Как же это может быть, друг ты мой? Объясни мне, как это – магазин и вдруг „народный“? У вас же капитализм, все частное, что ты мне здесь заливаешь?» И был у нас идеологический файтинг. Он мне начал рассказывать о том, что датчане вообще давно строят коммунизм. Как бы у них – уже капитализм плавно сам переходит в коммунизм. Люди, которые магазины держат, чуть ли не всю прибыль отдают государству. А именно этот магазин – вообще особенный. Тут государство само назначает низкие цены и их держит. Все ради людей! Наверное, мы в России не все знаем про экономические механизмы. Я с таким никогда не сталкивалась, ни до ни после. Я даже растерялась немного. Но поняла, что деморализовать меня – его основная задача. И грубо рассмеялась ему в лицо. Потом он вынул белье, и с ним случился коллапс. Он растопыривал трусики и смотрел – ношеные они или нет. Показывал, как в них нужно ходить, примерял лифчик и всячески подкалывал меня насчет выбора таких фасонов. Он пытался пробить меня на эмоции. Его чертовски раздражала моя невозмутимость. А ему нужно было увидеть на лице хоть что-то: страх, досаду, ненависть, раскаяние. Как же, разбежался! И вот, я сижу и делаю вид, что я не я, пижама не моя. И совесть моя в железной броне. Магазин народный? Я и есть – народ! Сижу и думаю: почему он устроился на эту работу? Есть полицейские, и есть воры. Есть люди, которые ловят определенные эмоции, а есть люди, которые ловят эмоции этих людей. Вот, собственно, человек, который что-то от меня хочет. Но мне он не нравится. У любого другого мужика было бы больше шансов. А этот задрот еще мой лифчик примеряет! Ну, не мой, конечно, но он уже мысленно мой. В общем, он мучил меня час. Ничего не вышло. Мы оба устали. Потом приехали полицейские, завели на меня дело и отругали, как обычно. Обнаружили, что на меня уже есть два дела. Это их не удивило. Меня тоже. Я осознала, что я – рецидивист. «А это – тоже на тебе ворованное?» – «Нет, что вы! Это честно купленное! Хотите забрать? Давайте я все сниму и все вам отдам?» В сумке еще кое-что было, что попало туда до «Далласвархуса». Они не смогли определить, где оно было украдено. И не смогли доказать, что вообще украдено. Поэтому полицейские оставили все это мне. Отобрали все, что было «народное», и меня выставили вон. Выписали штраф и отпустили. Подразумевалось, что я из чего-то смогу им эти штрафы выплачивать. Например, заключить договор в банке, что из моего социального пособия будут вычитать ежемесячно небольшую сумму. Они не знали, что от пособия у меня остается ноль крон, ноль эре. Лучше бы в тюрьму посадили! Но они хотели, чтобы я раскаялась.

И я понуро пошла к Ритке – бухать. А парни пропали. Нет и нет, нет и нет. Они тоже попались. Хороший выдался денек. Весна нам вышибла последний ум, который еще был. Парней тоже выпустили, но уже завели на них дело. А для рефьюджи это совсем плохо. Не в их пользу начинается рассмотрение запроса. Пара залетов – и депортация. Чуть позже приняли Игоря. С пластинками. Но у него с собой был нож. Игорь вообще ходил в косой кожаной куртке, с бритыми висками, с кожаным рюкзаком, в кармане нож всегда носил. Панк не панк, а нож – холодное оружие. То есть получилось, что у него отягчающее обстоятельство. В лагере он сидел уже долго, ему уже один отказ из департамента присылали, но он его обжаловал. А тут – воровство и ношение оружия. Обжалование рассмотрели моментально – отказать. Из полицейского участка его уже не выпустили. Депортировали прямо оттуда: купили билетик на самолетик и даже вещички собрали – привезли из лагеря в чемоданчике. Ну как же, цивилизованные люди. А моих парней выпустили, но они уже стали собираться домой. Поняли, что им пора. И я поняла, что мне пора. Я ощутимо видела перед собой Большой Коммунистический Тупик.

Однажды разговор коснулся того, что красть в магазинах – это детский сад. Ведь у кого-то в квартире лежат тысячи. Миллионы, конечно, лежат в банках, а в квартирах – тысячи. Но и это – уже интереснее, чем сосиски и трусы. И тут я осознала: это уже не смешно. Не идейно как-то. Нужно срочно завязывать с темой. И промолчала. Помню ночную улицу, нашу шумную компанию, горящие окна домов, и в одном из них – лежат тысячи. Доброе такое, теплое окно с клетчатой занавеской. И сделала себе закладочку внутри: все, стоп!

И больше никогда с того дня…

И очень прошу: «Дорогой Боженька, сделай, пожалуйста, так, чтобы никогда больше ни в моей жизни, ни в жизни близких мне людей не возникало ситуаций, когда может стать необходимым что-то украсть. Спасибо». Нет-нет, пожалуй, еще одно: «Чтобы никогда в мире никому не приходилось это делать. И чтобы горячая вода была у всех. Ну, и туалетная бумага». Как-то так. Потому что последствия у этих трагедий одинаковые – деградация.

Глава 30

Связь с Родиной – три способа. Безнадега. Ботинки. Родина. Червяк в сердце.

Ошибки нужны человеку, чтобы понять ценность незыблемых истин. Не все знают этот простой трюк. Родители стараются оберегать своих чад от всех смертных грехов. Авось пронесет! Но дети должны сами жить, чувствовать и грешить. Так? Поэтому разрыв детей и родителей неизбежен.

Все это время я никак не общалась с родителями, старалась оберегать их от информации о своих приключениях.

Звонила домой на Родину нечасто, только когда было спецпредложение. Талантливые русские люди изобрели разные способы, как звонить за границу. Вернее – обратно, из-за границы. Умельцы привязывали тонкую проволочку и засовывали в таксофон две кроны (это – монетка с дырочкой), а потом вытаскивали обратно. Надо было иметь определенную ловкость рук, чтобы успеть поговорить и вынуть монету в той же плоскости до того, как автомат поглощал денюжку безвозвратно. Но эти манипуляции были слишком заметны, и способ не прижился.

Был еще один великолепный способ, который практиковался исключительно в лагерях: радиолюбительский. Люди покупали на барахолке телефонную трубку с диском и подключались к чужой телефонной линии. Ночью. Нужно было найти телефонную линию, например, на стене дома. И, обрезав провода, законтачить их на трубку. И – звони на здоровье, счет жильцы получали через месяц, не раньше. Это были массовые вылазки. Человек по пять. Счета приходили с парой-тройкой нулей. Пацаны по понятиям не могли так выставить простых людей. Поэтому искали учреждения. Как-то раз ночью мы ползали на брюхе к какому-то детскому садику. Джинсы намокли от росы. Наши предводители крутили провода в темноте, с фонариком, зажатым в зубах. И каждый по очереди мог насладиться разговором с близкими, пугая их поздним звонком и возбужденным шепотом. Пока мы там «ля-ля», кто-то на телефонной станции отсек, что детский садик не может разговаривать ночью с Россией. К садику приехала полицейская машина. Пришлось нам трубку дернуть, вырвав провода, и отползать через поле в ближайшую рощу. Полиция светила фарами, пыталась понять, где злоумышленники, но мы успели удрать через кусты обратно в лагерь.

Самый популярный метод – неудобный, но почти честный, Устройство таксофона было гуманным: кидаешь две кроны, соединяешься и говоришь на эту сумму. Как только время кончается, аппарат начинает пикать. Делает три пика, глотает монету и вырубается. Можно за эти три пика кинуть следующие две кроны и продолжить разговор. Люди обычно кидают еще деньги, вежливо прощаются и вешают трубку. А этот невыговоренный резерв остается для следующего звонка. Не знаю, насколько часто им пользовались датчане, но русские – постоянно. Можно было позвонить – в Рашку – и крикнуть: «Мама, у меня все в порядке!!! Пип-пип-пип». Для того, чтобы этой схемой воспользоваться в полной мере, лучше всего было поехать на вокзал. Там было много телефонных аппаратов. Только на выходе: по одной стенке – десять штук и по другой – десять штук. Пока все обойдешь, все обсудишь: с перерывами, но обстоятельно.