Короче, в школе датского языка не курили только совсем дикие арабы, которые только приехали. Поэтому мне запомнился смешной урок про курение. Надо сказать, что в классе я была не только единственной «белой», но и единственной девушкой. Добавим: девушкой-фриком. Поэтому, когда я заходила в класс, все смолкали, глазели и перешептывались. Сначала еще хихикали. Но я выработала убийственный взгляд, и ржать стали только за спиной. И тут училка просит нас всех по очереди сказать на датском: «Я курю» или «Я не курю», «Я курю уже столько-то лет» или «Я не курю, потому что берегу здоровье». Ну и начала с себя: «Я курю уже пять лет». За ней нестройный хор мальчиков: «Я берегу здоровье». Пара человек: «Я курю уже год, как приехал в Данию». И в конце я: «Я курю уже шесть лет, с десятого класса». После этого в меня влюбился иранец. Тот самый, который немного курил. Он был учителем иранского языка в начальной школе и сбежал из страны, потому что его там заставляли молиться на переменах. Нет, он верил в Аллаха, но не любил фанатиков. Его друг, преподаватель философии, уже был женат. Но я видела, как они обсуждают меня, разглядывая в упор. Наверное, это было нормально в их традиции. Или просто они были такими хамами. Но мне это понравилось. И еще мне понравилось, что окрикнув меня в коридоре, он сказал: «Оу, оу, Москоу! Полегче! Почему все, кто приехал из Москвы, так быстро бегают и резко двигаются?» Я ответила что-то про мегаполис, но к сведению приняла. После этого он начал ухаживать. Смог догнать наконец в школьном коридоре.

Это был нормальный взрослый мужчина, несколько побитый жизнью. Он не навязывался, не вздыхал. Просто сделал мне пару одолжений. Пообещал кое-что. Дал взаймы. И поэтому я пошла с ним. Так я сказала Алексу, чтобы он понял мотивацию. На самом деле, первый раз за долгое время меня кто-то выслушал. И вник в мои проблемы. Пообещал помочь. Проводил до дома. Это было дико приятно. Ну и к тому же было очень любопытно. Было в таком мезальянсе что-то упадническое, что-то романтичное, рвущее струны обыденности. Снимают же про это кино. И не только порно! Секс был весьма консервативный, честно говоря. Страсть не разгорелась, но домой я пришла с коробкой конфет «Merci».

Я на эти конфеты до сих пор без смеха смотреть не могу. Алекс, сволочь, сожрал практически все в одну харю, утирая слезы смеха и глумясь надо мной. «Иранец? Поздравляю! Хорошее начало! Но черные парни гораздо круче, у них члены гораздо больше, чем у любого араба». «Иранцы – не арабы, они – персы», – отрезала я сухо.

У меня появился союзник. И он очень помог мне потом. Конечно, не бескорыстно. Надеялся на длительные любовные отношения, готов был за это на все. Но я его надула. Воспользовалась им. И мне было не стыдно. Потому что я победила. Не противника, а ситуацию. Из зависимого положения макаки превратившись в макаку, укусившую хозяина. Об этом – чуть позже.

Интересно, бывают ли среди животных предатели? Я часто думаю о том, почему дети из детских домов, которых взяли в семью, иногда воруют у своих приемных родителей, ведут нечестные игры и не всегда становятся «приличными людьми». Это не вопрос доверия или генетики. Это простая логика незрелой души: законы животного мира, по которым ты привык жить. Сожри первый, или тебя сожрут. Будь в постоянном движении. Ударь первый – не для того, чтобы избежать ответного удара. Ударь на всякий случай, чтобы спокойно пройти. Убедить ребенка, что есть другой мир, где царят другие законы… можно. Но он знает, что в любой момент может вернуться в свой мир. Жестокий и несправедливый. И нельзя терять форму. Нельзя никому верить. Лучше сегодня украсть десять рублей, чем надеяться, что завтра кто-нибудь оценит и полюбит тебя. Зачем? Не надо меня любить! Люби себя сам двумя руками! Думаю, это ощущение появляется от того, что не веришь в собственную ценность. Простая защитная реакция – агрессия. И если она направлена на самого себя, а не на этот говняный мир, то это даже по-своему благородно. I hate myself and want to die. Мир должен был, по идее, сказать нам спасибо. Мы аккуратно убивали себя. Убивались, пили пиво и слушали громкую музыку. Обычно это был Einstuerzende Neubauten или Oomph!

Мы выкручивали рукоятку до предела и орали в полный голос от удовольствия. Вроде как, подпевали. При этом дом, где мы жили, был весьма приличный. Люди тоже жили приличные. И все делали вид, что друг друга особо не замечают. Дом стоял буквой «П» или «Г», и наш балкон выходил во двор, на самом стыке. Периодически мы видели наших соседей в окна. Надо заметить, что шторы и прочие занавески в Копене считаются рудиментом. И все люди живут в таких прикольных аквариумах, как на витрине. И никто ничего не скрывает. Ну, просто не трахаются перед окном и все. Рядом с нами как раз жила романтическая пара: все время – то со свечами, то за вином, то на полу сидели, беседовали… Они просто игнорировали наше присутствие, не хотели связываться с подонками. А за ними – следующая квартира и балкон, там жил старый одинокий хиппи. Они почему-то часто бывают одиноки в старости. Ну, мы его в общем-то знать не знали, и видеть не видели. Пока, наконец, в какой-то из наших бешеных дней, когда панк-музыка орала второй час, он не вышел на балкон и, как Христос, раскинув руки, не воззвал к нам с другого берега: «Ребята, я тоже был таким! Но поймите: вам нравится своя музыка, я – слушаю свою музыку! Давайте уважать друг друга, и каждый будет слушать свою музыку тихо!» Мы изумленно смотрели на него и никакой симпатии к волосатому придурку не испытывали. Потом лаконично сказали: «Да пошел ты…» – и кинули пустой бутылкой. И были очень горды тем, что так поступили. Мы вообще были горды собой. Нам нравилось быть подонками. Мы как будто отделились от гнусного мира людей, но попали в мир злых духов. Мы тренировались быть хуже и хуже. Как будто нам должны были дать медаль «За жесть». Совершенно точно: нам всем было одиноко. Это и был скрытый мотив нашего поведения: маленькая привычная боль глубоко в груди. Давно уже превратившаяся в незаметный рубчик. Мы были аутсайдерами на родине, никому не нужными и даже не похожими на «нормальных людей». И тут тоже оказались никому не нужными отщепенцами. Вся эта система здесь – она «для датчан хороша, а нас, иностранцев, никто тут не любит и не ждет». Нас приютили как бродяг, как сирот. Из жалости. И мы как будто мстили всему миру. Системе, чиновникам, просто людям вокруг. Я написала там вот такое стихотворение:

Идет четвертая волна,

Поющая на пешеходных улицах.

И чашу, полную говна,

С привычкой старой – пить до дна—

Мы выпьем, не начав сутулиться.

Нас приютившая страна

Нам станет крестницей,

Безумица.

1992

Своих мы определяли на глаз. Они курили и пили. Странно одевались и странно жили. Ну, или хотя бы были просто сумасшедшими. Чем странней был человек, тем больше мы им интересовались. Моей любимой группой тогда была весьма романтичная Sisters of mercy. Но девизом по жизни: «No mercy». И друг друга мы тоже проверяли иногда «на вшивость». Жестокие дети. Поэтому в один из особо романтических вечеров, под кайфом, сидя напротив линии горизонта, мы долго шутили на тему перелетных птиц. Было не очень смешно, но мило. И я поняла, что смешнее, чем сейчас, не будет никогда. И милее – тоже. В этот вечер, я призналась, что у меня в Москве был бойфренд. Он живет в полной жопе, на окраине подмосковных Мытищ, где перспектив в жизни нет. И хочу вызвать его сюда, в Данию. «Вероятно, вы сможете даже стать друзьями» – почему-то мне показалось – это убедительный аргумент. Ведь друзей у Алекса почти не было. Наверное, я правильно улучила время. А может быть, Алекс уже не знал, на какой козе ко мне подъехать. Я шла ва-банк. Но вместо ожидаемой затрещины услышала: