— Сторожа требуется выставить к бомбе-то, — сказал дядя Володя, — загородить от козы шальной иль от какого человека…

— Я посторожу, — отец пообещал, — да и Гаврила Аристархыч…

— Ты какое же занятие для себя, Костя, предполагаешь иметь? — спросил Ефрем. — В штатском состоянии.

— Не спешу.

— А все ж? Ты грамотный, науку изучил…

— Дай в себя прийти.

— И то верно. А в заместители ко мне не согласишься? Зампреда — это, Костя, должность, между прочим… Закрутим дела!

— В заместители, — ввязался дядя Володя, — в заместители отчего ж!.. Не теряйся, Константин! У нас в колхозе на каждого работника начальник с заместителем…

— Ты! — Ефрем строго глаза сузил, лицом посуровел. — Болтай, Машин! А мог бы, между прочим, поостеречься… Нашей структурой, что ль. Машин, ты недоволен?

— Я молчу, — махнул рукой дядя Володя, наклонив голову. — Структура так структура…

— Константин учителем обязан стать, — заметил отец.

— Жирно будет, Сергей Родионыч! — отрезал Ефрем. — При нынешней катастрофе кадров жирно на начальной школе двух учителей держать.

Отец побагровел, хрустнул сцепленными пальцами рук, ответил резко:

— Полагаю, Ефрем Петрович, Константин сам в состояние решить…

Ефрем жестко засмеялся, перебил:

— Есть кому за нас решать… А кто на фронте, Сергей Родионыч, не по тылам, а на передовой был — ему и тут, между прочим, передовое место. Так скажу!

Отец отвернулся, проследил взглядом за солнечным диском, перемещающимся за облачко, на Константина посмотрел, словно стараясь найти в нем какую-то поддержку для себя, — Константин расслабленно улыбался, не принимая разговора всерьез.

Лежали, курили, отгоняли назойливых слепней.

Ваня думал, что завтра не будет настоящего первого сентября, оно из-за бомбы переносится на послезавтра, но зато объявятся у них в Подсосенках саперы, одетые в военное, с оружием, с командиром, можно будет ходить рядом с ними, и еще неизвестно, что лучше — первое сентября или приезд саперов…

Время течет медленно, невозмутимая тишина стоит над затоптанным лугом, школой, близким от нее лесом, над приземистыми избами Подсосенок, над мужиками и Ваней, вольготно развалившимися с теневой стороны зернового склада, надо всем, что есть в видимой близости окружающего мира, привычно дышит, существует, греется в легком тепле наступающей осени. «Господи, пгости мя, ггешного…» — в затяжной старческой дреме шепчет дед Гаврила, и дядя Володя Машин сморился, похрапывает, стонет изредка, маясь чем-то своим; а Ефрем с Константином, переговорив о сражениях, бомбежках и собственном везучем фронтовом счастье, стали тихо припоминать, каких товарищей они потеряли, душевно хваля их и горделиво похваляясь своей недавней дружбой с ними, тогда еще живыми… Один отец, как обеспокоенный журавль, ходит возле кругами, заложив руки за спину, вскинув высоко голову, — ходит, ходит…

— Ванюш! — Константин окликает. — Давай стихи читать. Знаешь стихи?

— Художественная самодеятельность, — подмигивает Ефрем, — валяйте!

— Я мало знаю стихов, — робея перед матросом Константином, отвечает Ваня, — я всякие знал да позабывал…

— А какие не позабывал?

— «Не спи, вставай, кудрявая…»

— Стоп! Песня. Не пойдет.

— Еще одно к школе по бумажке выучил…

— Жми.

Ваня, чувствуя, как потеют у него ладони и струйка щекочущего пота бежит под рубахой по позвоночной ложбинке к попке, — быстро, захлебываясь, читает:

— Ай да мастак, классно! — хвалит Константин. — И как к месту стих! Спешишь разве… В следующий раз не торопись. Нож за мной, как обещано.

— Обещано, — соглашаясь и ликуя, повторяет осчастливленный Ваня.

Константин проверяет на ощупь, надежно ли бескозырка на копешке волос примостилась; на расшагавшегося отца глядит, советует:

— Брось переживать, Сергей Родионыч, будет еще у ребятишек праздник…

— Переживает он, — поддакивает Ефрем, — срок срывается. Дорого яичко к пасхальному дню.

Отец подходит к ним, рукой отмахивается: к чему, дескать, пустая болтовня; говорит Константину:

— Эко ты с нами!.. А дома-то!

— Ну! — Лицо Константина расцветает. — Как увидят — упадут.

— Товарищи, — вдруг с нажимом, решительно произносит Ефрем, — а, товарищи, а что, если попробуем!

— Что? — тихо спрашивает отец, снимает очки, трет стекла пальцами. — Что, Ефрем Петрович?

— А того, Сергей Родионыч, того самого… Я за себя — ни-ни, я готовый. А вы как? Нежно ее на носилки да осторожным манером в овраг, ну?

— А ну-ка она… — не договаривает Константин.

— Не должна. Володька ее шевелил, я ничего такого в ней не чую. Подкопать, чтоб она на вздохе, не дрогнув, сама на носилки положилась. А в овраге подвзорву ее, чем — есть…

— А если? — Константин пальцами в воздухе крутит. — На этих твоих носилках, Ефрем, нас по домам понесут если — как?

Ефрем пренебрежительно, позевывая, рассмеялся; говорит с вызовом:

— Могу, собственно, за себя отвечать, а у вас каждого свое понятие.

— И жизнь у каждого одна своя, — подняв всклокоченную голову, вставляет проснувшийся дядя Володя. — На хрена попу гармонь…

— А между прочим, я тебя не зову! Никого не зову! — не кричит — орет Ефрем. — Не зову, понял! Сопи себе!

— Не разоряйся, — отвечает ему дядя Володя, усаживаясь на корточки, заклеивая слюной «козью ножку». — Хотишь так: ты свистнул, а к тебе чтоб собачонкой…

— Кончай базар, — одергивает Константин, — тут серьезно очень — раскинуть мозгами требуется.

Отец возбужденно ладонь о ладонь трет, сутулится, жмется, Ефрема спрашивает робко и с надеждой:

— Считаешь, Ефрем Петрович, в наших силах? Это, разумеется, имеет свои существенные положительные стороны… если и наших силах…

— Шанс риска всегда в наличии, — поясняет утихнувший после крика Ефрем. — Но главное — не колыхнуть ее, терпеньем, лаской взять. Мы тоннами их подымали, Киеву очистку производили… Взрыватель не раскрытый осложняет…

Дед Гаврила тоже очнулся от полусна, ему свое хочется сказать, — бороденку подергивая, словно на крепость ее проверяя, успокаивает:

— Володька лопатой шибал — не живая.

— А ты, Гаврила Ристархыч, сам сходи поширяй, — советует дядя Володя, — поширяй ее, а мы посмотрим! Один шут, где вонять-то!

— А я схожу! — ерепенится дед. — А чего не сходить-то… Ефгем Петгович укажет — схожу, вот те кгест! А лучше — пусть лежит она, какая нам от ей польза… Было б из-за чего…

— Дело добровольное, — цедит сквозь зубы Ефрем. — Не подневольность, а общее согласие.

— Да, — отец кивает, — осознанное, так сказать, стремленье…

— Ух, жулики-прохвосты! — мрачно восклицает Константин. — Ух, подсосенские жуки-короеды! Так и не дали трех шагов до родной матери дойти… Чего тянем-то? Кота за хвост! Давай, Ефрем!

— Чего, конечно… давай! — с отчаянной дерзостью поддерживает отец. — Давай — чего!

— Погодите, скорые…

Ефрем поочередно разглядывает каждого — внимательно, как бы стремясь в чем-то убедиться, найти необходимое подтверждение мыслям своим; и — бросается Ване — один лишь матрос не отвел взгляда, с мутноватой скукой в светло-серых глазах упрямо смотрел на Ефрема, пока тот, отвернувшись, не заговорил снова:

— Прикидывайте сообразно настроению своему. Мероприятие такое, докладаю, что каждый сам выбирай… Учитель наш, понимаю, согласный почему? Ему нетерпенье завтра школу открыть! Я сам обещал дочке за руку в класс отвести… И другой завтра вроде как праздник — хлеб выдавать. Это от меня в зависимости… А вам не открывать, не выдавать, а деду вообще персональная отставка по его ветхому возрасту, по невоеннообязанности… Так что, Константин Сурепкин, кури, и ты, Володька Машин, кури, пускайте дым через обе ноздри, думайте, и никакой обиды за ваш отказ никто иметь не станет… Притом домой Константин идет…