возбуждение росло. Он вновь налил бокалы

— Выпьем за победу, за нашу победу!

— Выпьем за то, чтобы наше победное знамя реяло

над Берлином, как символ могущества нашей страны! —

подхватила Таня, пряча в глубине глаз озорные искорки.

Барон пытался было что-то запеть, но Таня вновь на-

полнила его бокал и игриво предложила выпить за здоровье

ее дяди, барона Густава Шлемера. Потом барон предложил

еще раз выпить за дружбу.

Фон Швайгерта стало клонить ко сну. Вытянув длин-

ные ноги и уронив голову на высокую спинку кресла, он за-

дремал.

Таня еще раз осмотрела комнату, подошла к барону,

покачала его за плечи, потрепала за ухо. Фон Швайгерт

спал. Она взглянула на дверь, потом расстегнула верхние пуговицы его кителя и, запустив руку во внутренний

карман, извлекла оттуда сложенный вдвое пакет. Вынула из конверта бумагу. Это был совершенно секретный

план переброски резервов, техники и боеприпасов на Корсунь-Шевченковское направление.

“Русские вышли на рубеж Сарны, Шепетовка, Бердичев, Белая Церковь. Заняли Кировоград, Киев,

Кременчуг, Днепропетровск, — сообщалось из фашистской ставки. — Мы вынуждены уйти с Днепра. Нависла

угроза над всей нашей армейской группой “Юг”. Для спасения положения срочно перебрасываются

одиннадцать дивизий из Западной Европы…” Далее указывались районы расположения новых дивизий,

количество техники и боеприпасов и сроки доставки.

Таня сразу поняла, что это редкий клад для разведчика. Несколько раз внимательно прочитала документ,

чтобы запомнить его содержание. Неожиданно и невыносимо громко зазвонил телефон на столе. Таня

вздрогнула, склонилась грудью на стол и закрыла бумаги. Одно мгновение ей казалось, что тело одеревянело,

кровь остановилась, сердце перестало биться. Телефон замолк. Таня почувствовала, как капли холодного пота

катятся по ее спине, меж лопаток. Звонок повторился еще: сначала отрывисто, потом беспрерывно, настойчиво.

За дверью, где находился адъютант, послышалось какое-то движение. Таня, стараясь не шуметь, схватила свою

шубку, подскочила к столу и кинула ее на телефон, руками и грудью прижала аппарат. Звонок стал глухим,

хриплым. В соседней комнате все смолкло. Слышался лишь тихий храп спящего барона. Повременив и

убедившись, что барон спит так же крепко, Таня аккуратно вложила бумагу в конверт, подошла к барону,

засунула пакет в тот же карман. Не успела девушка вытянуть свою руку из-за борта генеральского мундира, как

дверь столовой приоткрылась и в небольшой щели показалось лицо майора Вейстера. Таня какое-то мгновение

почувствовала замешательство, но тут же обняла барона, улыбнулась и тихо запела песню на немецком языке.

Дверь закрылась. Девушка застегнула пуговицы мундира, села за стол, взяла свой бокал шампанского и

маленькими глотками стала отпивать прохладный пенящийся напиток. Сейчас она не могла сообразить,

действительно ли открывалась дверь и показывалось лицо майора с черными усиками или ей померещилось?

Мог ли майор без разрешения войти к генералу? А если на самом деле майор все видел, как он примет этот ее

жест? Может быть, посчитает его интимным и сделает вид, будто ничего не заметил? Если бы так!? А вдруг

узнает об этом Шмолл?

— Что же это вы, господин барон? Я с вами разговариваю, а вы спите! — громко заговорила девушка,

расталкивая барона. — Проснитесь же!

Барон лишь помотал головой.

Таня позвала адъютанта.

— Прошу вас проводить меня. Пусть барон немного отдохнет, — сказала она, одеваясь.

— Я не могу оставить господина генерала, — возразил офицер.

— Тогда прикажите шоферу, чтобы он отвез меня.

— Одну минуту. — Офицер щелкнул каблуками и выбежал во двор. Вслед за ним вышла Таня. Майора

Вейстера она нигде не заметила. Адъютант любезно открыл ей дверцу машины генерала.

Машина рванулась со двора и понеслась. Из-под колес завьюжили снежинки.

Таня сказала шоферу, что надо заехать на улицу Шевченко, к часовому мастеру.

Она подъехала очень удачно — Андрей был в мастерской один. Таня рассказала ему все, что узнала из

документа, извлеченного из кармана генерала, умолчала лишь о видении лица с черными усиками, и, не

задерживаясь более ни минуты, попрощалась и вышла. Около мастерской Андрея ее ожидала, запорошенная

снегом, генеральская машина. Таня, весело болтая с шофером о каких-то чудесных часиках, поехала домой…

12.

Железная дверь подвала со скрежетом открылась. В нее

втолкнули измученную Клаву.

Четвертый раз приводят уже ее в этот страшный подвал.

Второй день ужасными пытками добиваются от нее признаний, хо-

тят сломить ее волю. Но ни слова не сказала Клава. Она даже не кри-

чит и не стонет, когда пытают ее.

Сначала ее не мучали пытками, а только по нескольку раз в

сутки допрашивали.

Гитлеровцы не имели прямых улик против Клавы и, видимо,

собирали материал. Потом сделали очную ставку с тем парнем из

партизан, который бежал к Клаве, — с Юрием.

Когда ввели Клаву в комнату, Юрий сидел на стуле, вид у него

был страшный: под глазами большие синяки, верхняя губа рассече-

на, левое ухо ободрано и из него сочилась кровь. Он увидел Клаву, и

губы его дернулись, он хотел что-то сказать. Клава посмотрела ему

прямо в глаза. Что было в ее больших карих глазах! И суровое осуждение его малодушия, и ободрение, и приказ

— держись, молчи, будь достоин комсомольца! И Юрий понял это.

— Ну, что скажешь? Она? — спросил капитан Шмолл у Юрия.

— Я эту женщину не знаю, это не она, — проговорил Юрий.

— Как не она? — взревел гитлеровец. — Ты фотографию смотрел, сказал, что она, что ты бежал к ней,

чтобы предупредить о засаде?

— Нет, это не она. Тогда я ошибся. И вообще я ни о какой засаде не знаю, все это я вам наврал.

Шмолл сильно ударил Юрия по носу, и тот, опрокинув стул, упал на спину… Клаву увели.

Она не подозревала, что в этот же день ей предстояла еще одна очная ставка.

…Вечером ее вновь вызвали к капитану. Когда она вошла в комнату, у окна спиной к ней стоял

сутуловатый человек с короткой веснушчатой шеей. Шмолл сидел за столом.

— Вот ваша знакомая, господин… — обратился гитлеровец, не называя имени, но было ясно, что он

обращается к человеку, который стоит у окна. Тот повернулся и поспешно сказал:

— Она. Ее самую видел я тогда с железнодорожниками. Сначала она привела к нам троих вооруженных

рабочих, потом еще раз пришла, уже с большой группой, человек сорок. Когда завязался бой, она стреляла сама

из автомата.

Клава ушам не верила — действительно, все это было так, но как затесался туда этот предатель и почему

она не приметила и не запомнила его?

— Что же, и теперь будете говорить, что это случайное совпадение, что это не вы были?

— Я не знаю этого человека и понятия не имею, о чем он говорит. Никаких вооруженных рабочих я не

знаю. Это недоразумение, — спокойно сказала Клава.

— Ну, нет, связная партизанка Клава, я ручаюсь в этом, — закричал Гордиенко.

— Хватит, — стукнул капитан по столу. — Мы заставим вас говорить…

…Ее смуглое лицо стало желто-бледным. Глаза потускнели. Платье на ней порвано, косы растрепаны.

Руки окровавлены — ни одного ногтя не осталось на ее пальцах.

Клава безразличным взглядом окинула подвал, освещенный электрической лампочкой. Около

заплесневевшей кирпичной стены был тот же стол для пыток — две широкие, толстые доски, прикрепленные на

столбах, врытых в землю. К этому столу привязывали ее, когда били по подошвам резиновой дубиной, когда

вырывали плоскогубцами ногти.

Уж не вызывает страха у Клавы этот жуткий подвал. Ей кажется, что он придает ей силу, мужество. В