Э. Карнеги в зрелые годы. Фотография принадлежит Библиотеке Конгресса США
Я уговорил Морли посетить Америку, и в 1904 году он объездил большую часть нашей страны. Я познакомил его с разными выдающимися людьми Америки, среди прочих с сенатором Рутом 68, который произвел на Морли впечатление самого крупного государственного деятеля Соединенных Штатов. Он был прав.
Из Нью-Йорка Морли поехал в Вашингтон, чтобы посетить президента Рузвельта в Белом доме. По возвращении он сказал мне: «Теперь я видел два чуда Америки — Рузвельта и Ниагарский водопад».
Морли был подходящий человек, чтобы передать ему библиотеку Эктона. История этой библиотеки такова. Мистер Гладстон рассказал мне, в каком затруднительном положении находится лорд Эктон 69. Тогда я купил у него библиотеку, предоставив ее ему в пожизненное пользование. К сожалению, лорду Эктону только несколько лет пришлось пользоваться ею. После его смерти надо было распорядиться этой библиотекой, и я передал ее Морли, высказав пожелание, чтобы он завещал ее какому-нибудь достойному учреждению.
С Гербертом Спенсером, с которым я познакомился в Лондоне, мне пришлось совершить в 1882 году путешествие из Ливерпуля в Нью-Йорк. В качестве ученика и вместе с тем опытного путешественника я взял его под свое покровительство, и мы все время сидели за одним столом. Однажды у нас зашел разговор о том, насколько великие люди соответствуют тому представлению, которое составляешь себе, не зная их лично. Каждый из нас высказал свое мнение. Я утверждал, что нет ничего более несхожего, чем представление о человеке и то впечатление, которое он в действительности производит.
— Ну, — сказал Спенсер, — и со мной тоже так было?
— Да, — ответил я, — с вами даже больше, чем с кем бы то ни было.
Я представлял себе своего учителя, великого невозмутимого философа, как какого-нибудь Будду, погруженного в созерцание и отрешенного от внешнего мира. Мне и во сне не приснилось бы, что он в состоянии волноваться из-за вопроса о том или ином сорте сыра. Действительно, накануне Спенсер с некоторым раздражением отказался от честерского сыра, поданного ему лакеем, говоря: «Чеддер, чеддер, а не честер: ведь я сказал — чеддер!». Последовал общий взрыв смеха, в котором принял участие и сам мудрец. В своей автобиографии Спенсер упоминает об этом случае.
Однажды, когда Спенсер гостил у меня, мой маленький племянник, одиннадцатилетний мальчик, тихонько приоткрыл дверь к нему в комнату. На вопрос матери, что ему надо, он к великому удовольствию Спенсера ответил: «Я хотел видеть человека, который написал в книге, что не надо учить грамматику».
Апогеем пребывания Спенсера в Америке был банкет, устроенный в его честь в ресторане «Дель-монико». Там собрался блестящий круг самых выдающихся людей Нью-Йорка. Все они наперебой чествовали Спенсера. Настроение достигло кульминационной точки, когда Генри Уорд Бичер (брат Гарриет Бичер-Стоу 70) закончил свою речь медленно и торжественно произнесенными словами: «Отцу и матери я обязан своим физическим существованием; вам же я обязан своей духовной жизнью. В критическую минуту вы указали мне верный путь из болота, вы были моим спасителем и руководителем». Мистер Спенсер был глубоко взволнован.
Каждый раз, когда я приезжал в Англию, я непременно навещал Спенсера, даже когда он переселился в Брайтон, где мог из окон своей квартиры любоваться на море, производившее на него умиротворяющее впечатление. Однажды, когда мы сидели с ним в Лондоне в «Гранд-отеле» и лейб-гвардия маршировала по Трафальгар-сквер, между нами произошел следующий разговор.
— Мистер Спенсер, — сказал я, — когда я смотрю на этих людей, наряженных, как шуты гороховые, меня всегда охватывают глубокая печаль и негодование при мысли, что мы, считающие себя цивилизованной расой, в девятнадцатом веке находим людей, которые готовы заниматься ремеслом, состоящим в том, чтобы учиться убивать себе подобных, и что это ремесло еще в наше время считалось единственным достойным джентльмена.
— Я думаю об этом предмете так же, как и вы, — ответил Спенсер, — но я вам сейчас расскажу, как мне удается держать в узде свое негодование. Когда я чувствую, что оно закипает во мне, я стараюсь успокоить себя маленькой историей, рассказанной мне как-то Эмерсоном. Однажды он пытался выступить против рабства, его освистали и прогнали с кафедры. Возмущенный, он отправился домой и сквозь ветви больших вязов, стоявших на дороге к его скромному жилищу, увидел звезды. Они, казалось, говорили ему: «О чем волнуешься, маленький человек?». Часто впоследствии я вспоминал этот рассказ и говорил себе: «О чем волнуешься, маленький человек?».
Учение Спенсера оказало на меня громадное влияние. Ему и Дарвину я обязан очень многим. К счастью, сочинения обоих этих писателей попали в мои руки как раз в тот период внутреннего развития, когда я начал сомневаться в богословии, содержащем сверхъестественные элементы, в особенности в искуплении и во всей построенной на этом догматике. Я по сей день помню, как меня точно светом озарило, когда я прочел страницы, уяснившие мне истинный принцип эволюции. Человек способен к бесконечному совершенствованию. «Все хорошо, потому что идет к лучшему» стало с тех пор моей любимой мыслью и настоящим источником утешения.
Э. Карнеги в Принстонском университете, 1916 год. Фотография из БКП. Все права защищены
Глава 19
Воспоминания о знаменитых государственных деятелях
Я познакомился с Гладстоном через лорда Розбери, бывшего в то время членом его кабинета и пригласившего меня вместе с ним на обед. Это было в первой половине восьмидесятых годов. После этого я часто бывал в его замке Харден.
Однажды — это было в 1892 году — мы с женой гостили у него и сидели утром в его новой библиотеке. В то время как он стоял на лестнице и расставлял по полкам книги (занятие, которое он никому не доверял), мне случайно бросилась в глаза книжка «Герои Данфермлина».
— Мистер Гладстон, — сказал я, — мне здесь попалась книга, которую написал друг моего отца. Некоторых из героев я сам знал в детстве.
— Поищите еще, — отозвался он с лестницы, — с левой стороны через три-четыре тома вы найдете еще одну книгу, которую тоже написал уроженец Данфермлина.
Я поискал и нашел свою собственную книгу «На четверке лошадей по Британии». В ту же минуту звучный голос продекламировал с верха лестницы: «Что Мекка для мусульманина, Бенарес для индуса, Иерусалим для христианина, то для меня Данфермлин». Это были мои слова, в которых отразились впечатления, испытанные мною, когда я снова увидел свою старую родину.
Э. Карнеги в своем кабинете. Фотография принадлежит Библиотеке Конгресса США
— Скажите на милость, какими судьбами эта книга очутилась у вас? Ведь я тогда еще не имел чести быть знакомым с вами и, следовательно, не мог послать вам экземпляр с авторским посвящением.
— Нет, — сказал Гладстон, — мы тогда еще не были знакомы, но кто-то — если не ошибаюсь, Розбери — рассказал мне об этой книге, я выписал ее и прочел с живейшим интересом. Ваши слова о Данфермлине мне так понравились, что я их запомнил.
Это может служить доказательством удивительной памяти Гладстона. У этого человека были такие разносторонние интересы, как, может быть, ни у кого в Англии. Я никогда не забуду, с каким напряженным вниманием он слушал меня во время нашей первой встречи, когда я излагал свою точку зрения на экономическое развитие Америки: «Но почему же ни один писатель не возьмется за эту тему и не представит миру ясно и точно все эти факты?» — сказал Гладстон. В ответ я сообщил ему, что сам уже приступил к осуществлению этой задачи именно потому, что даже самые образованные иностранцы либо ничего не знают об Америке, либо имеют о ней искаженное представление. Действительно, еще начиная с 1882 года я стал готовить материалы для книги «Победоносная демократия»71.