Мало-помалу Иваном Петровичем овладело блаженное расслабление. Убе­дившись, что все его проблемы в надежных руках (бабушка и братья-сестры сделают, как нужно), он испытывал чувство защищенности - сладкое чув­ство мальчика, о котором заботятся представительные взрослые. Он и впрямь ощущал себя сейчас мальчиком и пожилым человеком одновременно. Опреде­ленный возраст вообще перестал существовать. Само время отступило куда-то, дав место исключительно качеству состояния. Рамки, ограничивающие память, распались - Иван Петрович увидел то, что с ним было д о вся­кого времени, д о той самой Вещественности, которую он узнал сегодня в комнате для свиданий...

Он находился в каком-то особом месте - общем, как и больница, но, в отличие от нее, пронизанным не тоской, а пульсирующей изнутри, рвущейся наружу радостью. Те же самые братья-сестры (ах, не зря он, глядя на них, всякий раз силился что-то вспомнить!) нянчились, резвились с ним и подобными ему существами нулевого возраста. Мог ли он подумать, что когда-нибудь не узнает своих ближайших друзей? Но узнать было действи­тельно невозможно: здесь, в больнице, братья-сестры двигались бесшумно, смотрели печально-соболезнующе, дотрагивались до больных так легко, что те чувствовали лишь прохладную освежающую волну, исходящую от белых оде­яний. "Перстами легкими, как сон" - точно сказал Пушкин. Здесь братья-сестры являли собой одно беспредельное состраданье. А там он запомнил их сияющими, звонкоголосыми и такими стремительными, словно за спиной у них росли крылья.

Только однажды они были серьезны: когда показывали ему вьющуюся по­среди полей и холмов и терявшуюся за горизонтом дорогу. Он вдруг понял, что сосредоточенную в этой месте радость необходимо подтвердить и упро­чить. Для этого ему надо пройти по открывшейся взору дороге, нигде не свернув и не заблудившись: тогда она под конец опять приведет его сюда, только с другого входа. С парадных ворот, возле которых встретят его ли­кующие братья-сестры. После этого уже не придется ничего подтверждать, ничего доказывать - все и навсегда будет хорошо.

Окрыленный этим представлением, он рвался в путь, чтобы скорей совер­шить назначенное. Он не сомневался, что справится; ответственность пред­стоящего пути ощущалась им радостным морозом по коже. Он уже дрожал от нетерпенья, но братья-сестры удерживали его: с непонятной тщательностью они еще и еще раз объясняли как идти, держась правой стороны, и что де­лать, когда начнутся бугры и ямы. Особенно страшили их завешенные тума­ном пропасти.

Каждое слово врезалось в его сознанье кристальной ясностью - он глубо­ко, до последней мелочи, понимал эти наставления. Оставалось только при­ложить их на деле. Но братья-сестры вновь и вновь возвращались к сказан­ному - втолковывали, предупреждали, волновались. Он запомнил их лица, обращенные на него с тревогой и надеждой. Тревоги в них было больше, чем надежды.

С пути он сбился. Это перед тем, как выйти, все казалось бесспорно-яс­ным, а с первых же шагов представления стали расплываться, понятия - сме­шиваться, и вскоре от всего сказанного братьями-сестрами остались лишь смутные воспоминания. Правда, при усилии с его стороны они слегка прояс­нялись. И еще можно было, оглянувшись назад, увидеть в золотистой дали чуть заметные светлые фигуры, глядящие ему вслед. Но вскоре он перестал делать то и другое: из придорожных зарослей вышла, отряхиваясь, Вещест­венность, взяла его за руку и повела. Рядом с ней ни вспоминать, ни ог­лядываться было несподручно...

И все-таки, как понял теперь Иван Петрович, братья-сестры не совсем упустили его из виду - кто-то из них отправился следом и незримо опекал путника всю дорогу. Это он разгонял туман, чтобы показать скрытую за ним пропасть, он поддерживал при переходе трясины, располагал держаться в пути правой стороны. Все это совершалось исподволь, оставляя конечный выбор на волю Ивана Петровича - он мог соглашаться или противиться , исполнять или не исполнять. И он в основном исполнял, облекая эту внут­реннюю незримую тягу к правильному в сознательное стремленье быть поря­дочным человеком. А если ему случалось данный критерий нарушить, дол­го потом чувствовал себя не в своей тарелке.

Это и спасло его от того, чтобы заблудиться совсем глухо. Тогда бы дорога закончилась не в палате с неузнаваемо-тихими братьями-сестрами, а внизу, в подвальном этаже, где, как с содроганием рассказывали боль­ные, день и ночь бушует кремационное пламя. Черные от копоти санитары, усмехаясь, сталкивают туда каждого вновь прибывшего... Это и было ос­новным различием между подвалом и палатой - там торопили умереть, в то время как здесь, при всей тоске долгосрочного ожидания, больные ориен­тированы на жизнь - Жизнь с большой буквы.  

  2

Вечерние лекции заканчивались поздно, потом еще студенты толпились вокруг кафедры, задавая вопросы, на которые следовало подробно отвечать. Она так и делала, хотя сегодня это давалось ей через силу. Но человек должен владеть собой - что бы ни случилось, исполнять свои обязанности необходимо.

Наконец за последним студентом хлопнула дверь, и в аудитории наступила тишина. Теперь можно было не спеша обо всем подумать, тем более, что уйдет она сегодня поздно.

Раз в две недели каждый преподаватель, за исключением стариков и са­мых заслуженных, должен был дежурить по этажу. Это значило - уходить вместе с охранником, предварительно проверив, закрыты ли окна, не текут ли краны, нет ли где горящих окурков, а тем паче предметов, похожих на взрывное устройство. Преподаватели игнорировали неоплачиваемую обязан­ность, этот "пережиток социализма", как они называли, и старались, отси дев час-другой в аудитории, незаметно сбежать. Только в дежурства А.И.Сидоровой охранник запирал дверь не в гордом одиночестве.

Александру эти дежурства не тяготили. Раньше ей легко было высидеть положенный срок, предвкушая, как потом она с легким сердцем выпорхнет из института и поспешит домой, к отцу, кутающему для нее в одеяло еще теплый ужин. Теперь она тем более не роптала на необходимость задер­живаться - дома ей не давала расслабиться пустота, внутренним холодом опечатавшая квартиру. Здесь было легче, чем дома.

"Меня выбило из колеи", - призналась себе Александра, закуривая горькую сигарету - с тоски она начала курить. Что остается человеку, у которого только и была эта самая колея? Именно она спасала до сих пор Александру - строгая упорядоченность жизни, в которой нет места эмоциям, пусть даже это эмоции самого горя. Зато есть определенность, которая вчера основательно пошатнулась.

Александра провела рукой по лбу, готовясь вспоминать и мысленно отслеживать произошедшее. Извлечь корни, как сказал бы отец. Ясно, что эти корни выросли раньше вчерашнего вечера, но само их появление представлялось загадкой. Александра ни с кем не говорила об отце: род­ственников и друзей после него не осталось, собственных же друзей она не имела никогда: слишком прочной была душевная скорлупа, не позволяю­щая хорошим отношениям с людьми перерастать в дружбу. Итак, говорить было не с кем, да и к чему? Бесполезно ворошить свою боль, которая от этого только поднимется и разбухнет.

Но в доме была соседка, раз от разу заводившая речь о том, что "надо бы в церковь сходить, за Ивана Петровича свечку поставить". Соседка жила на той же площадке, жила давно, так что помнила отца еще молодым, а саму ее - девочкой. Поэтому Александра не могла собраться с духом ее прервать. Так и стояла, во дворе ли, на лестнице, выслуши­вала, опустив голову, каждый раз внутренне страдая. Разве она не была бы рада - нет, счастлива - узнать, что загробная жизнь действительно существует? Разве поленилась бы рано встать, чтобы не опоздать с поми­нальной запиской, не наставила бы десяток свечей, если бы это хоть в малой степени пошло на пользу отцу? Но ему ничто уже не поможет: он ничего не чувствует, не сознает. Его отсутствие - это исчезнове­ние навсегда, без какой-либо вести или надежды... до чего ж больно!