— Понятно! — нетерпеливо перебил его Малышев. «В чем же тогда дело? Зачем он меня пригласил?»

— Без согласия органа, в который вы избраны, вас нельзя привлечь к уголовной ответственности.

«Тянет время? Готовит почву? Но для чего?» Малышев молча курил, сумрачно ждал, решив ни о чем не спрашивать. Напоминание о статусе как бы добавило ему солидности, призвало не суетиться, он молчал и чуть свысока, прищуриваясь от дыма, смотрел на Крухмального. А тот сплел пальцы в замок, шире расставил локти на столе и глянул прямо, сурово в спокойные глаза Малышева.

— Речь пойдет не о вас, Сергеи Иванович, и разговор, прямо скажу, не из приятных. — Он расцепил пальцы, откинулся на стуле и тоже закурил, затянулся дважды и со стуком бросил зажигалку в ящик стола. — Статус о личной неприкосновенности не распространяется на вашу жену, Малышеву Марину Семеновну. Есть основания полагать, что она замешана в серьезном преступлении. — Он положил сигарету на край пепельницы, устало сощурился, миссия его нелегка, огорчать Малышева ему не хотелось, но приходится. — Некто Зиновьев…

— Почему «некто?» — перебил его Малышев. — Известный в городе врач, хороший специалист, почему сразу «некто?»

— Прошу вас, выслушайте меня. Зиновьев, заведующий отделением патологии родов, производил незаконные операции по прерыванию беременности, получал за это взятки, а направляла ему пациенток врач женской консультации Малышева Марина Семеновна. Она же являлась посредником при даче взяток, как нами установлено, а также и сама получала взятки.

«Все правильно, абсолютно верно!» — сразу же ожгло Малышева. Слова следователя, как магнит опилки, мгновенно собрали воедино разрозненные прежде детали, ее звонки, поступки, покупки, высветила всю ее, он сразу все понял, убедился и принял, но — про себя, а вслух — неожиданно — усомнился:

— Так ли уж она виновата на самом деле?

— Это покажет суд, а мы пока ведем расследование.

— Зачем сразу суд?! — возмутился Малышев. — Надо еще доказать! — Теперь уже не слова следователя, встревожило его собственное несогласие, поперечность, ярость, накатило валом — не совладать.

— Она систематически направляла Зиновьеву женщин с большими сроками беременности. Она грубо нарушала инструкцию. — Крухмальный поднял листок из раскрытого ящика стола и заглянул в него. — Инструкцию о порядке проведения операции искусственного прерывания беременности, утвержденную Министерством здравоохранения.

— Она не могла прерывать беременности! — перебил его Малышев. — У нее совсем другая работа.

— Но она выдавала, как я вам уже сказал, направления к Зиновьеву. Инструкция в пункте два запрещает вмешательство, если беременность свыше двенадцати недель, вы, как врач, понимаете почему. Ввиду особого риска и вредного влияния на здоровье.

— Она не занималась абортами, вы русский язык понимаете?!

Кто его остановит? Помогите хоть кто-нибудь, где вы?..

— Не занималась, но, повторяю, она оформляла направления, поймите это, Сергей Иванович. И при этом являлась посредником в получении взяток.

— Это надо еще доказать! — вскричал Малышев грубо, громко, сварливо, пытаясь заглушить, отогнать прочь ясную ему правду — да-да, нарушала, брала, посредничала, вот оно — возмездие за слепоту его и наивность; но он кричит, не соглашаясь, орет, лишь бы не оказаться лицом к лицу с правдой и ясностью.

— Пожалуйста, спокойнее, Сергей Иванович, для вас же лучше все знать заранее, прошу вас.

— А я не прошу вас, я требую! Где доказательства?

— Эпизодов несколько, они установлены следствием. Один из последних — Марина Семеновна направила в роддом Зиновьеву несовершеннолетнюю, школьницу Сиротинину, беременность двадцать две недели. При таком сроке, как вы знаете, уже есть шевеление плода. — Крухмальный опустил взгляд в свою омерзительную бумажку. — При этом лично сама передала Зиновьеву…

— Это еще надо доказать! — снова вскричал Малышев, жаждая криком заткнуть себе уши, а следователю глотку.

— …передала Зиновьеву взятку в размере тысячи рублей, — жестко продолжал Крухмальный, тоже теряя выдержку, — из которых тут же, по предложению Зиновьева, взяла себе триста, как свою долю.

— Не позволю! — заорал Малышев и ударил кулаком по столу. — Все это ложь, вранье! От начала и до конца — Страстно ему захотелось скандала, свалки, ответного крика, острого безобразия, чтобы тут же вбежали и скрутили его. — Все это чушь, бред! — Да что он городит, что он несет, помогите же ему, вразумите!..

Крухмальный подошел к тумбочке, там у него графин, стакан, своя неотложка, налил воды, поднес Малышеву, но тот резко отстранил рукой, вода плеснулась на пол.

— Успокойтесь, Сергей Иванович, прошу вас.

Все правда, абсолютно все! Так надо же сказать ему, пусть так и запишет, что он, Малышев, подтверждает. У него еще и косвенных доказательств чертова уйма.

— Я понимаю ваше состояние, — ровно, внушительно продолжал Крухмальный, стоя рядом с Малышевым со стаканом в руке, словно бы уже на поминках. — Вы известный в городе человек, прославленный хирург, кроме того ответственное лицо, депутат городского Совета.

Все верно, все правильно, все-все!

— Я посчитал своим долгом побеседовать с вами заранее, хотя официально делать этого не обязан. Я пошел на определенное служебное нарушение из уважения к вашей личности, Сергей Иванович. Неприятное известие, понимаю. Вы ничего об этом не знали, я вижу, собственно, я так и предполагал.

— Почему вы раньше не сделали этого, не сказали мне?

— Мы сами не знали. — Крухмальный поставил стакан на тумбочку и сел на свое место.

— Я прошу вас не арестовывать ее. Я отвечаю! Где там, что там нужно мне подписать? О невыезде, на поруки, или что там еще? — Жалкая роль просителя, мелкое притворство, ведь ничего этого ему не позволят, он знает, но просит.

Собери себя, Малышев, удержи себя.

— Я ничего вам не могу обещать сейчас, Сергей Иванович. Но я передам вашу просьбу прокурору, и если он найдет нужным…

Вспомнил Катерину промельком — ах, как все гадко, она не только жена твоя, она же мать твоей дочери, ах, как мерзко, — и как она сама жалка, беспомощна, арестуют ее, увезут.

— Еще и к прокурору?! — взревел Малышев. — К чертям вашего прокурора! — Он с грохотом отодвинул стул и пошел вон, толкнул дверь пинком и пошагал вниз, не видя лестницы, скользя по стене рукой, ощущая шаги падения по ступеням, безудержное свое падение, неуклонное.

Дождь кончился и светило солнце, у киоска «Союзпечати» стояли люди, уткнув носы в стекло, парень в джинсах с сумкой через плечо разворачивал газету, будто выпуская крыло для взлета, — что там может быть интересного, если суда еще не было, вы, безучастные, к его беде равнодушные? Вот появится там фельетон из зала суда: «Были врачами, стали рвачами», тогда читайте и улюлюкайте. Где автомат, ему срочно надо позвонить. Навстречу девушка, голые ноги и сумка по низу на длинном ремне, подол платья колышется с каждым шагом, она резво спешит к счастью, старик с палкой шаркает по асфальту, некуда ему спешить, тук и еще тук, на палке резиновой оконечник, резина жмет и палка тукает, сердце его жмет и тукает в голове, вон там автомат на углу, надо туда дойти, и он идет по самому краю, касаясь рукой деревьев, будто взялся их пересчитывать, ладонью ощущал шершавую живую кору, отпускал и снова нашаривал через три-четыре шага ствол уже другого дерева, постоять немного и — дальше, к ярко крашенной будке на углу. «Я ее не оставлю. Никогда не оставлю одну… Только и знала она хлопоты изо дня в день — с ним, с дочерью, с толпой просителей, а теперь тюрьма».

Шагов полсотни до автомата, он их пройдет, жаль, секундомера нет. Врачей не судят, пока он себя помнит, ни одного не судили. Но Борис-то, Борис! Так и качнуло от ярости. Наглость, легкость, уверенность, что только так и нужно жить-поживать-наживать… Постоял возле дерева, девочка пробежала с черным пуделем, волосы взмахивают хвостом с каждым ее подскоком, не узнала его и не остановилась, только бросила взгляд испуганный и дальше за своим пуделем, совсем другая девочка, не Алена, и снова злость жаркая — они его предали, тайно, нагло и самовольно обрекли его на позор!..