Старец сидел, согнувшись, на краешке кресла, локтями опершись в колени и, судя по позе, страдал одновременно духом и телом, будто с похмелья, и посетителя перед собой не замечал. День был явно не тот, не приемный, Зиновьев понял, но не поворачивать же обратно. Да ведь и не скуки ради он сюда вознесся, а по делу важному, можно даже сказать, общественному.

Зиновьев кашлянул и переступил с ноги на ногу, отметив, что и сам он сегодня не голый, а при параде, в костюме и даже при галстуке, кашлянул еще раз, но старец, как сидел плешью вперед, так и остался сидеть.

— Лет до ста расти вам без старости! — громко приветствовал его Зиновьев, глядя на джинсы.

Старец шевельнул кроссовками, закинул ногу на ногу, согнул руку в локте и подпер ладонью голову. Брови его были сведены от великой думы. Значит, кроссовки не зря в такой бешеной моде, даже невесты во Дворец брака не в туфлях идут на каблучке, а вот в этих дерьмодавах, о чем «Комсомолка» писала с недоумением.

Старец поднялся, скрипя в суставах, прочикилял мимо стола, штаны его брезентово шуршали при каждом шаге, и там, куда он направил стопы, Зиновьев увидел доску, черную и прямоугольную, вроде обыкновенной школьной, и на ней письмена мелом, кривоватым почерком нетвердой руки. Над доской сверху что-то посверкивало, мельтешило рекламным светом, на секунду обозначились дрожащие буквы бегущей строки и пропали, но Зиновьев успел прочесть: «Нео-заповеди на Третье тысячелетие». Он понял, что застал старца как раз в творческом процессе. Тот подошел к доске, написал мелом: «Шайбу! Шайбу! Мо-лод-цы!» — помешкал и поставил сбоку знак вопроса, то есть вариант для обдумывания, а Зиновьев тем временем быстрым скоком окинул все написанное: «Своя рубашка ближе к телу», «Умный в гору не пойдет», «Хочешь жить, умей вертеться». Старец вздохнул, вроде бы устав от писанины, и пошел опять в кресло, недовольно что-то мыча или стеная, сел в кресло, почесал под мышкой и закинул обе ноги в кроссовках на стол, оказавшись боком к Зиновьеву, вполне к нему пренебрежительно.

— Я с вашего позволения, прибыл, извините за беспокойство, — сказал Зиновьев заискивающе.

— Чего тебе? — Головы не повернул и ни один мускул его не дрогнул.

— Нужен совет, ваше э-э-э, космическое высочество.

Старец убрал ноги со стола, оперся о кресло обеими руками, встал с кроватным скрипом в суставах, опять пошел к доске, написал: «Ушла на базу», подумал-подумал, взял тряпку и стер последние афоризмы про шайбу и про базу, после чего вернулся в кресло и, не глядя на Зиновьева, углубленный в свои мытарства, спросил:

— Чего тебе надо, хиляк? Я тебя не вызывал.

Ну и ну, что еще за хиляк? Хоть ушам не верь.

— Нужна помощь, ваше высочество, наставления, указания и неотложные меры.

— Ходют тут всякие.

Не только одеяние старца, но и лицо у него было иным — не умудренным и не взыскующим, как в тот раз, а сугубо земным и ультрасовременным — губа брезгливо от-квашена, в глазах тупое, прямо-таки тупейшее равнодушие и рот постоянно открыт, будто у него аденоиды или полипы, морда дебила, ни дать ни взять, что как раз и модно в миру-то, на броде и на эстраде, и тут Зиновьев наконец-то вспомнил: да ведь он же ему сам советовал! Старец на земле побывал, в нужды населения вник, как всякий неофит усвоил то, что сверху лежит, — и вот вам, пожалуйста, любуйтесь на него и радуйтесь. Зиновьев поискал еще земные приметы, в окно выглянул — так и есть, «Лада» стоит шестой модели и номерной знак белый «АД-666». Что же, тогда этикет меняется, с такой публикой надо вести себя понаглее.

— А вежливее со мной нельзя? — сказал Зиновьев и ногами ощупал облако под собой, не нагревается ли? А то ведь и баралгин не поможет, если такого хиппака раззадоришь, они же ведь без руля и без ветрил. Кстати, и сковороды что-то не видно. — Послушайте, а сковороду вы что… отключили?

— Энергетический кризис, балда, — пояснил старец.

Да тот ли перед ним старец, в конце концов? Может быть, у них пересмена, скользящий график, и Зиновьев не к тому попал? Да нет вроде, сменщик ему по штату не полагается, он один, един, всеблагой, всевышний. Ну а коли так, неужели он забыл про свои наказы, угрозы и требования в прошлый-то раз? Такую прожарку Зиновьеву устроил, век не забудешь, а что теперь? Настроил, мобилизовал, накачку дал, распекачку и все забыл. Надо же контролировать исполнение, — растил в себе негодование Зиновьев. — Пусть ты на земле побывал, переоделся, рожу свою, извините, лик свой под дебила перестроил, но сущность-то твоя первозданная должна сохраниться?!

Злись не злись, а если уж большое начальство тебя в упор не видит, то делай вывод. Составляет старец заповеди, прими посильное участие и не суйся со своим личным под видом общественного. Зиновьев зычно, как в степи, откашлялся, привлек внимание и изрек на пробу:

— Языком мели, а рукам воли не давай! — В словах его и намек содержался особливо не бесчинствовать, если что.

— Ла́жа, — отозвался старец лениво, но все-таки плешь свою поднял и на Зиновьева посмотрел, значит, клюнуло.

— Моя хата с краю, — увереннее предложил Зиновьев.

— О, да ты молоток, смотрю, волокешь. — Старец прошагал к доске, четко выписал зиновьевскую подсказку, отряхнул руки от мела. — Ну, чего там у тебя протекло? — небрежно спросил, как слесарь-сантехник.

— Поговорить бы надо. Желательно по душам.

— Валяй, только покороче.

— В прошлый раз вы со мной вели разговор, между прочим, поучительный. Я его принял к сведению, но есть определенные трудности. Вы должны меня понять правильно и помочь мне. Поможете? — повысил голос Зиновьев.

— Все для блага населения, — как заведенный, сказал небесный старец совершенно земным голосом.

— Ситуация сложилась такая: я уже не беру.

— Ну? — сказал старец, глядя на Зиновьева с приоткрытым ртом, ну прямо с брода чувак или с эстрады этот, как его, из кулинарного техникума.

— Я даже не намекаю, мало того, я категорически отказываюсь, — не помогает! Сами суют, силком суют, вы понимаете, силком? Что прикажете делать? — Зиновьев даже шагнул вперед, требуя усиленного внимания; и тут старец оживился, легонько хлопнул себя по лбу, кажется, даже произнес: «Эврика», пошел к доске и написал четко: «Только бульдозер от себя гребет».

— Не хватит ли? — сказал Зиновьев, теряя уже терпение. — Пора подвести черту.

— Фигня, — отозвался старец. — Надо семь как минимум, иначе не комплект. Чего там у тебя еще есть, пошарь во лбу? Только чтобы верняк, актуальное.

Зиновьеву тут и думать не надо, чего-чего, а такого добра у него навалом.

— «Ты мне, я тебе», — предложил он. — Иначе говоря, любовь к ближнему, если по-старому.

Старец охотно принял эту максиму, мало того, поставил ее на первое место, затем, возвратясь к столу, сказал:

— Утрясем вопрос и провентилируем тики-так. — Похлопал себя по карманам, ища закурить, вытянул пачку «Кента», щелкнул зажигалкой «Ронсон», выпустил дымок, и пижонское колечко сизым венцом повисло над его головой, как на картинке Жана Эффеля.

— Вы, я вижу, на земле побывали на грешной и вкусить кое-чего изволили, — заметил Зиновьев.

— А как же? Ближе к массам. Нельзя отрываться, изучать надо нужды, потребности и чаяния.

— Надо бы людей к порядочности призвать, совесть окончательно потеряли. — Возможно оттого, что подобная фраза была Зиновьеву не совсем к лицу, она как бы свернулась в нуль и легким таким флером ускользнула в космическое пространство, не задев головы старца.

— Толкуют, вишь ли, что бога нет, что он умер и всякую-такую лапшу на уши вешают. А я докажу! Это вы там умираете да не сдаетесь, а я гибкий, тики-так. — Он самодовольно ухмыльнулся и выпустил еще два колечка дыму.

Зиновьев тяжело вздохнул, не видя признаков для своего утешения. Старец на земле насмотрелся, наслушался, принял все некритически и решил возглавить движение вместо того, чтобы поставить ему заслон. Пошел на поводу у толпы ради дешевого авторитета.