Вах тоже сидит. Кроме растраты, ему будет статья за спекуляцию дефицитом и еще за хранение огнестрельного оружия. Если бы он меньше швырялся деньгами, то мог бы служить представителем новой категории жуликов. Хапанет такой тысяч сто, припрячет надежно и после суда идет в колонию с ощущением хорошо проделанной работы. Энное время пробудет он колонистом — тут не жаргон и не издевка, именно колонистом, сейчас нет ни тюрем, ни лагерей, ни конвоя, а есть следственный изолятор, колония и сопровождение, не арестанты и не зеки, а прямо-таки дипломатические представители, — поживет на всем готовом, робу ему дают, едой обеспечивают, за здоровьем его следят, сон и покой стерегут неусыпно. Поработает он на совесть года три-четыре из тех десяти-двенадцати, которые ему определены приговором суда, скостят ему за труды оставшийся срок и выйдет колонист на свободу к своим припрятанным тысячам, извлечет из тайника нахапанное и спокойно будет говорить всем любознательным, будто он из загранкомандировки вернулся.

Но зачем туда идти Алику, для которого вся эта история — похмелье во чужом пиру! Взяли с него подписку о невыезде и он перестал улыбаться, потому что знает — на суде ему быть не только свидетелем, но так же и обвиняемым. Может быть, дадут условно? Если что, Жанна поедет вслед за Аликом хоть на Колыму, носить ему передачи и ждать его освобождения. Грудная клетка у него до сих пор в гипсе, ребра на рентгене срастаются, была еще гематурия сильная (кровь в моче), но теперь прошла. Беспокоило Алика еще одно обстоятельство — будет ли свадьба? Снимут ли ему гипс, или так и пойдет он в загс в броневом жилете? В таком случае никакая сволочь ударом в спину не застигнет его врасплох, а из трубы Алик сделает тросточку на случай встречи с другими племянниками Мусаевой.

Настенька Сиротинина пошла в десятый класс и снова танцует в ансамбле Дворца культуры, теперь ее провожает другой поклонник с проверенным социальным положением и моральным обликом, о чем постаралась Елена Леонидовна. Профессор Сиротинин жив и вполне здоров, по-прежнему обожает свою единственную дочь и спокойствию его в такой ситуации могут позавидовать многие.

Какие еще новости? Трудно стало работать с Кларой, но Малышев надеется, что она отойдет, успокоится. Она не скрывает свою обиду на Сергея Ивановича, хотя и знает, что он болел в те дни, как раз в больнице лежал. Известно ей и про две характеристики, и про записку проректору Кучерову, к которому ходил Григоренко, но… дочь Сергея Ивановича поступила с первого раза, а верная его помощница вторично уже оказывается за бортом. Малышев посоветовал ей пойти на подготовительное отделение при мединституте, оттуда как правило поступают все.

С Даниловой у Малышева отношения прекрасные. Одним словом, на работе все как будто в порядке, все ясно, понятно, определенно, а вот дома…

Спит он в спальне, на прежнем месте, но спокойствия нет. Он устал от семьи, он ощущает свою ненужность здесь, а сил уйти — нет. Он знает, кому он нужен, но не может принять решение, кажется ему, что еще есть силы тянуть лямку дальше. Не могут короли жениться по любви…

Тебе нужен отпуск, говорила Алла, ты не можешь сейчас так много работать. Не возражала против отпуска и Кереева, — идите, Сергей Иванович, а то я сама пойду, а вас за себя оставлю. А ему не хочется пи в отпуск идти, ни за главврача оставаться. «Поедем вместе куда-нибудь», — предложил он Алле, но она использовала свой отпуск в июне, когда выдавала Лизавету замуж.

С Мариной не о чем говорить, если договорились уже до развода.

Но не ей же уходить надо, а тебе. И он уйдет. Когда — не знает пока. И куда — тоже не знает. Чего-то ждет, знамения свыше, что ли? Или, может быть, истечения срока своих депутатских полномочий, — неприлично разрушать семью, когда сам призываешь к порядку. Так ведь еще полтора года ждать. Да и не попы депутаты, чтобы жениться один раз в жизни.

Однако надо ждать Катерину, она приедет в октябре, не раньше, без нее будет бегство, не может он оставить Марину одну.

Алла ничего не знает. Спрашивала его, поступила ли Катерина, сказала: «Вот и хорошо, я рада за тебя, будешь спокоен». Ничего не знает и ничего не узнает, пока он не останется один. Останется он один, и тогда слова придут сами — свободно.

Осень будет, дождливая ночь, мрак — в самый раз уезжать при такой погоде, только в дождь и при ночном мраке, чтобы острее была жажда рассвета и уюта.

Дом медиков ему опротивел, удивительно, как он мог тут жить раньше? Чинибеков, Витя-дворник, да и Борис Зиновьев, — отвратны все. Он так и не знает, какую характеристику написала ему Кереева на запрос милиции. Спрашивать — гордость не позволяет, а забыть про нее не может. Почему-то из милиции ничего ему не сообщают, не вызывают, так уж трудно, черт возьми, разобраться! Это тоже сидит в нем занозой.

Терпит пока и ждет. Прислушивается к самому себе, как идет перемена в нем. У него инкубационный период решимости, не вспышка краткая, не молодежный бзик, а продуманное и пережитое отречение зрелого.

Ну а почему бы не сказать Алле, почему бы не посоветоваться? Он на нее надеется, но не знает, как она к этому отнесется. Тебе вредны стрессы, Сережа, подожди, скажет, успокойся, потом. Наверное, ей тоже потребуется время принять решение, она тоже не девочка…

Нет, лучше потом. Когда оба они станут одинокими. Двоим одиноким легче решить проблему быть или не быть.

Сегодня он обещал позвонить ей без четверти четыре, — застать ее в больнице перед уходом ее в поликлинику, там ей говорить труднее. Ждал этой минуты и волновался. С каждым днем волновался все больше — а вдруг сегодня все само собой скажется? А она с каждым днем все ласковее, она будто чует что-то, голос ее дрожит. Возьмет трубку после его звонка, скажет обыденным голосом: «Да, слушаю» — и тут же, узнав его, смолкает, у нее перехватывает дыхание, будто совсем не ждала его, врасплох он ее застал. Нет, она что-то чует и тоже ждет.

Без четверти четыре он вошел в свой кабинет, протянул уже руку к трубке, как телефон зазвонил.

— Хирургия, Малышев, — сказал он радостно, для нее сказал, и услышал мужской незнакомый голос:

— Здравствуйте, Сергей Иванович. Вас беспокоит следователь горУВД Крухмальный.

— Слушаю вас.

— Мне хотелось бы с вами встретиться, Сергей Иванович, поговорить. В удобное для вас время.

Молодцы, ребята, предельно вежливы, всегда корректны, как главы правительств, умеют позолотить пилюлю.

— Я к вашим услугам.

— Можно мне зайти к вам завтра, лучше бы с утра?

— С утра я занят. Давайте сегодня, я сам к вам приеду, вот прямо сейчас, в шестнадцать тридцать. Мне это уже надоело, я вашего звонка ждал.

— Так-так, — следователь помедлил и спросил с некоторым удивлением: — Вы знаете, о чем речь?

— Догадываюсь.

— Тем лучше, Сергей Иванович. — Нет, удивление в его голосе Малышеву почудилось. — Где мы находимся, вы представляете? По улице Мира ниже Алтынсарина. Кабинет двадцать третий. Жду вас, Сергей Иванович.

Малышев положил трубку и подумал, что Марина была права, советуя зайти к Харцызову в исполком, чтобы разобрались, в конце концов, и решили. Взыскание так взыскание, только не тянуть волынку, не железные у него нервы. Зря не зашел, теперь вот придется со следователем обмениваться любезностями…

Ладно, спокойнее, все идет своим чередом. Заявление написано, есть какие-то резолюции, заодно он узнает, какую характеристику дала ему главный врач. Не верит он Кереевой, а надо верить, вместе работают, пусть ему покажут все бумаги для ясности. После беседы он позвонит Алле и наверное все скажет. Пора уже.

Но она ждет его звонка сейчас. Набрал ее номер — какие новости, Алла?

— Никаких, Сережа, это у тебя всегда новости. Сижу, гадаю — позвонит, не позвонит?

— У меня встреча в шестнадцать тридцать, я тебе потом позвоню. Ты до семи в поликлинике?

— Да. Если не успеешь, звони домой, только обязательно.

— А если я сегодня зайду к тебе? И что-то скажу.