— Не густо у тебя с доводами. А насчет старею, что же?.. Возможно.

Действительно, он стал часто обращаться к прошлому, словно ища в нем опору. Так и хотелось ему сдвинуть, повернуть некий рычаг обратно. Или в самом деле захотел стрелки времени остановить?..

— В общем, я прошу тебя, Катерина, не увиливать, а поехать. Уверяю тебя, будешь довольна.

— Поедут одни дураки! — в сердцах сказала Марина. — Простаки, у которых одна извилина и та, как говорит Борис, вдоль спины.

Что-то похоже на правду в ее словах, что-то похоже… Дурак, говорят, сложное явление, включающее в себе честность, бедность и простоту, — как раз то, что по душе Малышеву, что ему симпатично, куда денешься. Циник всегда умнее, он много знает, но неосведомленный честный, искренний принимает жизнь, а циник ее отвергает, вот в чем суть. Глупец верует, не вдаваясь в подробности, любит жизнь, а умник — ничего не любит, кроме пресловутого знания того, что не надо никому и ничему верить.

— Ты просто деспот, — продолжала Марина, видя, что он не мытьем, так катаньем заставит Катерину поехать. — Наша дочь отправится, а другие будут отсиживаться. Сынок Смирнова или дочка Муханова, ты думаешь, торопятся-собираются? Кукиш с маслом! А наша дочь — первой. Ты не отец! Ты никогда и ни в чем ей не помогал. Ты палец о палец не ударил, чтобы дочь поступила в институт. Ты не знаешь, сколько мне пришлось пережить, сколько ходить, просить, унижаться, но я тебя и словом не потревожила, зная твою натуру. Ты не хочешь помочь, у тебя свои принципы — пусть будет так, но ты хотя бы нам не мешал самим как-то действовать!

— Мы же ни о чем тебя не просим, папочка, живи спокойно, — запела тоненько Катерина. — Я все-все понимаю, но и ты хоть чуточку меня пойми. У молодежи сейчас совсем другие оценки. Я не спорю, целина в ваше время была героизмом, романтикой и все такое, а сейчас…

Бунт обеих, сговор.

Да какой, к чертям, сговор, это их натура, уровень их бытия. Раньше они такими не были, пока дочь была маленькой, а потом вдруг выросла — «аттестат зрелости» — шагнула на очередную ступень и стала виднее отцу. А вместе с Катериной прояснилась и мать ее. Вдвоем они будто таились от него годами, втихомолку набирались умения ловчить и вот, наконец, показали себя. Он не заметил, просмотрел процесс и сразу увидел итог. А ведь они самый близкие ему люди, семья его, — и вот что себе позволяют. Он противится, считая их действия безнравственными, а они считают его глупцом. Нравственность наша тоже, выходит, опирается на таких, как он — простых, честных, искренних, принимающих все на веру.

— Тебе легко утверждать свои принципы, когда ты живешь на всем готовом. — Давно у Марины не было такого решительного порыва высказать ему все, чем бы ни закончился разговор. Если раньше он тиранил только ее одну, то теперь он безжалостен уже и к дочери, а этого все материнское ее существо не потерпит, глаза Марины посветлели от готовности идти до предела и даже дальше. — Да-да, на всем готовом! За моей спиной. Ты утверждаешь свою правоту на моих мытарствах, как вас хорошо накормить, получше одеть, вовремя постирать, навести в квартире порядок. Ты в своих идейных небесах витаешь, а я на постылой земле кручусь в черной заботе. Ты уже давно мог бы доктором стать, профессором, машину иметь, домработницу, дачу, все — как у людей, но ты доволен никчемным малым, тем, что ничего не имеешь!

— Все имею! — рявкнул он. — Кроме семьи!

Не слышал он от нее таких упреков, не ожидал. Чем возразить? Тем, что он имеет сотни, уже тысячи спасенных жизней, так разве она этой демагогии не знает? Она и сама врач, и тоже спасает. Да еще и на борьбу поднялась против тирании супруга, прорвало ее. Почему прежде кривила душой, лицемерила, ни словом, ни намеком, что муж ее паразит, захребетник, играет в свои идеи, как в преферанс, на полном ее обеспечении, — почему?

— В другом месте тебе бы цены не было, у тебя золотые руки, а здесь паршивый дворник тебя по судам затаскает, вчера опять из милиции приходили.

— Почему ты мне раньше не говорила, что я иждивенец и прочее? — Как будто вовремя предупрежденный, он еще успел бы к сегодняшнему дню исправиться.

— Я ждала, что ты сам поймешь, в конце концов, увидишь, что по-твоему жить нельзя, я пыталась тебя переубедить, но ты как скала! Твой идеализм хорош на моем практицизме.

Вон какие брезжут для него перемены — не он их, а они его начнут теперь переделывать. Слишком много ты захотел и всегда хотел — влиять на окружение здесь и там, и около, возомнил себя сердечником в индукционной катушке, а на деле оказался просто сердечником, пошлым больным.

— Другим я не стану, поздно, нам лучше расстаться.

— Лучше расстаться, — согласилась Марина. — Хотя бы на время, для твоего успокоения. Ты постоянно раздражен, по любому пустяку мечешь громы и молнии.

Он поднялся тихо, без грома и молнии, и ушел из-за стола. Ни мать, ни дочь не сказали ни слова, хотя Катерина могла бы попытаться погасить ссору, из-за нее ведь весь сыр-бор, и она не была так взвинчена, как отец с матерью. Промолчали обе. Как будто только и ждали его окончательного решения. Как будто даже заранее сговорились довести его до белого каления…

И вот он лежит один, уже разведен без суда и загса и спать будет в одиночестве на холостяцком диване. И ему не скучно.

Ему досадно, между прочим. Вечно у них за столом куча проблем, накачки и требования. Не семейный ужин, а рабочая летучка, планерка, оперативное совещание. Рассказывать анекдоты не в его манере, да бог с ними, с анекдотами, не было просто задушевных бесед, обмена мнениями, как у него, к примеру, в палате с Телятниковым. Все время их совместного пребывания дома уходило на решение каких-то совершенно идиотских проблем. Ну почему-у?! Ни слова о любви, например, о добре и зле, об истине, черт возьми, — никогда. А кто виноват! Разве не ты глава, голова семьи, не ты ли должен направлять, подсказывать, режиссером быть такого общения? Не мог. Не хотел. Не видел нужды. В голове нет, ко лбу не пришьешь.

Нет режиссера, потому что нет сценария, смысла нет — для них. Так ты найди его. А где, как? Для них, судя по всему, — с черного хода. Еще один дефицит — смысла.

Отказывается и тем борется. С кем, с женой и дочерью? Маловато для борца, прямо скажем. Не хватает ему врага конкретного. Где-то он наверняка есть, но — невидимка, хотя и постоянно мешает. Дефицит на врага. Он растворился, рассредоточился среди людей и даже в семье, разошлась чернота по светлому полю, не выловишь, не выудишь, разве только выпаривать надо, чтобы увидеть зло в осадке. Допустим, в 20-е годы он строил бы новую жизнь а борьбе с пережитками старого, с мещанством и с классовым врагом. А теперь? Новая жизнь построена, общество у нас бесклассовое, нет враждующих сторон и не может быть, ибо нет социальных причин для этого. Причин нет, а ненависть есть к стяжательству, рвачеству, хамству, слепая ненависть, безадресная, значит, надо указать врага, он живет и здравствует, но не признан за такового…

Наверное, он устал. Режет, режет, вспарывает и зашивает, высоко думает о своем деле, будто спасает человека для ценной содержательной жизни — каждого. А в действительности у каждого ли она ценна? Не добавляет ли он нуль к нулям? Но как ты, всего лишь хирург, сделаешь из нуля единицу? Чем, скальпелем?..

«Тебе легко утверждать свои принципы на всем готовом». Отсиживался за ее спиной столько лет. Порядочность свою лелеял за счет ее непорядочности. Не пора ли кончать?..

Скука. Уйдет он. Уходят же другие мужья. Сотни уходят. И тысячи. И совесть не мучает. Смертоносное тут житье. Иванушке-дурачку здесь не место, победы ему, как в сказке русской народной, не видать — никто его в дураках оставлять не хочет, так и рвутся переделать в умного.

Не хочешь понять, что своя рубашка ближе к телу, — и ты уже из ряда вон выпадаешь. Свободы от них хочется, независимости от их поганой дрожи, алчного трепета — то достать, другое приобрести, чтобы «все как у людей». А независимость — это уже твоя отдельность, ты уже враг их сообщества и даже хуже — какой ты враг, будто они тебя боятся, ты просто-напросто пустое место.