директорской любовницы. Надо что-то предпринимать, и немедленно.

Павел Петрович оказал шоферу, ожидавшему его возле подъезда горкома, чтобы тот ехал один, а он

пройдется пешком. В институт он решил сегодня уже не возвращаться.

Варя Стрельцова, пока он сидел на скамейке какого-то бульварчика, работала в лаборатории. Это был ее

первый рабочий день после возвращения из Новгорода. Все в лаборатории встретили Варю радушно,

расспрашивали о поездке, об отце. Особенно обрадовалась возвращению Вари Людмила Васильевна. Зашел

Румянцев, побалагурил. Пригласил к себе Антон Антонович, сказал, что получили новые интересные приборы

и материалы, которые помогут Варе в ее работе над изотопами. А час назад зашел озабоченный Бакланов и

просил срочно определить структуру металла вчерашней плавки. Это очень ответственная плавка. Варя

рассматривала под микроскопом только что изготовленный шлиф стали новой марки. Она видела рыхло

расположенные зерна металла, меж которыми было множество неметаллических включений. Ей было

неприятно оттого, что она должна будет дать заключение о плохом качестве стали, полученной в группе,

которой руководит такой хороший, милый человек, как Алексей Андреевич Бакланов. Варя положила под

микроскоп следующий шлиф, этот был лучше, и она порадовалась за Бакланова. Бакланов был сам по себе

очень приятен Варе, но ее симпатии к нему, наверно, еще усиливались потому, что Алексей Андреевич всегда

очень хорошо говорил о Павле Петровиче, он искренне уважал Павла Петровича. Эго Варя прекрасно видела и

чувствовала.

Варя вспомнила разговор с отцом в больничной палате накануне отъезда из Новгорода. Отец уже был

полностью вне опасности, о чем даже осторожные врачи не стеснялись говорить. Он спросил ее, не собирается

ли она замуж, ведь годочков ей в самый раз, даже с перебором. Она откровенно ответила, что о замужестве не

думала, но что очень любит одного человека. “Вот и выходи за него, раз любишь”, — посоветовал отец. Варя

сказала, что это совершенно невозможно, потому что, во-первых, он значительно старше ее, следовательно ему

с ней будет неинтересно, а во-вторых — и это самое главное, — он не только ее не любит, даже и не знает о ее

чувствах к нему.

Отец задумался, потом сказал: “Что старше, донюшка ты моя, это не беда вовсе. Я на твоей матери

женился, было разницы двадцать один год, она вторая у меня была, а жили мы меж собой… так и равные не

каждые живут. Ну, а что он не любит, это ты спешишь, спешишь определять. Сама же сказала: не знает. А вот

узнает и полюбит. Как такую кралечку не полюбить! Вот обожди, поправлюсь, приеду, мы ему, голубчику, все и

объясним, мы его возьмем за рога”.

Варя засмеялась, так это было забавно представить подобный разговор отца с Павлом Петровичем. “Что

ты, папа! — сказала она. — Смешно думать!” — “Вам, молодым, все смешно. А мы этот вопрос знаем в

тонкости, — сказал отец тоном великого знатока сердечных дел. — А парень-то, как он из себя, ничего?” — “Ну

тебя, папа! — сказала Варя, смущаясь. — Ты уж как примешься за расспросы…”

Она вспоминала этот разговор и улыбалась оттого, что отец называл Павла Петровича то парнем, то

голубчиком или молодцом и один раз назвал даже хватом. И еще она улыбалась, вспоминая, как Павел Петрович

утром встречал их с Олей на аэродроме, как обнял сначала Олю, а потом и Варю, и как Варя замерла в этих

отеческих объятиях и ощущает их весь этот день, и даже боится делать резкие движения, чтобы они не

распались, не исчезли. Но она зря боится: стоит ей подумать о Павле Петровиче — ощущение его объятий

немедленно возвращается.

Варю позвали к телефону, она подошла и вдруг услышала в трубке голос Павла Петровича.

— Варя, — говорил он так, что Варя подумала, не заболел ли он, — через полчаса вы кончаете работу.

Очень прошу вас прийти… Ну куда? Не знаю… Ну где у нас в городе обычно встречаются?.. В сквер, к собору

Николы Морского, что ли, там, по крайней мере, народу мало. Слышите?

— Слышу, — ответила растерявшаяся Варя. — Хорошо, я приду, Павел Петрович. Сразу же после шести

приду. Я бегом…

Павел Петрович повесил трубку, Варя подержала свою еще в руках с полминуты. Ей сделалось и

радостно и страшно. Страшно оттого, что Павел Петрович говорил чужим, необычным голосом, и, конечно, он

звал ее куда-то совсем не для того, чтобы прогуляться или просто провести время, поразговаривать. Нет, что-то

случилось, что-то случилось, что-то случилось…

Повторяя “что-то случилось”, Варя мчалась к автобусу, ехала на тряском сиденье над самым колесом и,

спотыкаясь о булыжник мостовой, бежала к ограде церкви Николы Морского.

Павел Петрович стоял к ней спиной, подняв голову, и рассматривал изображение неизвестного святого на

белой стене церкви, в углублении под самой крышей. Он услышал ее торопливые шаги по скрипучей гравийной

дорожке и обернулся.

— Здравствуйте, Варя, — сказал он так, будто бы они очень давно не виделись, и Варя окончательно

поняла, что у него что-то случилось. — Вот ведь штука… — Павел Петрович огляделся по сторонам. За оградой

сновали люди, грохотали грузовики. В ограде, вокруг них, остановившихся на дорожке, с визгом носились

детишки. — Давно тут не был, — продолжал он, — думал: тихо. Оказывается — детский садик. Куда бы нам

уйти? Что, если на Островки? У вас есть время?

Зачем он об этом спрашивал? Конечно, у Вари было свободное время. Много свободного времени.

Они доехали до Островков на такси, перешли по деревянным мостикам на Каменный, поросший

пихтами, остров и медленно побрели вдоль берега. Варя ждала, что Павел Петрович вот-вот заговорит о том

тревожном и неприятном, для разговора о чем он ее сюда и привел. Но он говорил о том, как в молодости гулял

на Островках с Федей Макаровым, как они играли тут в индейцев и в пиратов. Вот там, возле берега и на самом

берегу, где теперь песочек и кустики, в ту пору было кладбище речных пароходов, барок, катеров. Среди этого

хлама и расцветали их с Федей фантазии.

Потом он насобирал плоских камешков и принялся ими печь блины на воде. Камешки здорово у него

подскакивали.

Со стороны могло показаться, что ему очень весело, но Варя видела, что это совсем не так, она все ждала

от него каких-то иных слов. И даже осуждала Павла Петровича за то, что он не говорит о главном, зачем-то

откладывает это и зря тянет время.

Да, Павел Петрович тянул время. Он хотел сказать, что если Варя услышит в институте что-нибудь

такое… этакое… словом, не соответствующее действительности, то пусть она не вздумает считать это

катастрофой своей жизни, пусть держится мужественно, правда непременно восторжествует, клеветники будут

разбиты, раздавлены, уничтожены. Но у него не поворачивался язык сказать это. Он говорил что угодно, только

не это. А когда они дошли до известной Павлу Петровичу скамейки с надписью “Оля + Шурик =?” и сели на

нее под кленами, листья которых начинали принимать желтый оттенок, он спросил:

— Варенька, вы верите мне?

Варя не могла понять, как это случилось, ведь она же давала себе страшные клятвы, что он об этом

никогда не узнает, — она вдруг, глядя прямо в его глаза, сказала:

— Я вас люблю.

До Павла Петровича не сразу дошел смысл этих слов. Это были древние и всегда молодые, только что

рожденные и всегда единственные слова, от них зависит счастье человека, они способны изменять его жизнь на

долгие десятилетия, они вечны. Когда-нибудь погаснет солнце, а они не погаснут никогда.

Павел Петрович шевельнул было губами, но ничего не сказал. Варя продолжала смотреть ему в глаза. С

такой отвагой осужденные на смерть за правду, убежденные в святости своей правды, ждут последнего удара.