Анохина…

— Подходящий народ.

— И вот пришел к тебе, Павел Петрович… только ты, пожалуйста, не говори мне про перегрузку, про то,

что занят, и всякое такое. Стоим на пороге большого открытия. Подошли к самому порогу и стоим. Не хватает

нам твоей головы. Может, загнешь, ошибешься — леший с тобой! Приди, дорогой мой, к нам, расшевели. А то

мы уж маленько отупели, в своем-то соку перевариваясь.

Павел Петрович засмеялся.

— Своих ошибок вам мало! Еще и моих захотелось.

— Да, да, да! — сказал Константин Константинович. — Взлеты нужны, фантазия. Я бы на месте нашего

правительства за выдающиеся взлеты поощрял, даже если из этих взлетов ничего не получилось. Ты пойми мою

мысль правильно, Петрович. Допустим, такой человек фантазерского ума ошибся, если на деньги переводить,

убыток принес. Зато другие начнут разбираться в его фантазиях, увидят, в чем корень ошибки, расшевелят

собственное воображение, наткнутся на новую, еще, может быть, более замечательную идею. Настоящего

творчества без ошибок быть не может. Без ошибок только работяги-исполнители работают, которые от сих и до

сих. Они, конечно, убытка не приносят, но и прибыль от них скучная. Не главное ли для нашего государства,

Павел Петрович, та прибыль, когда вырастают смелые люди с размахом? Рубли рублями, ими пренебрегать

нельзя, но разве только за рубли живем?

Он держал такую длинную и горячую речь, что Павел Петрович в конце концов согласился приехать на

завод.

— Вот и спасибо! — сказал обрадованно Константин Константинович. — Тогда, понимаешь, мы сможем

все это дело с мартена перенести на новую электропечь. В сентябре — в октябре пускаем новую. Сейчас

монтаж идет. Специально для нашей группы подучим бригадира из молодых — есть способный народ — и

поработаем!

После ухода старика Павел Петрович долго раздумывал о том, что заводские сталевары, пожалуй, и в

самом деле стоят на пороге крупного открытия. Водород — это ведь так и есть — бич высококачественного

сталеварения. Припомнилось, как минувшей зимой на третьем мартене из-за флокенов пошли в брак сорок тонн

металла. Чего только не делается для того, чтобы освободиться от этих флокенов, от водорода! Когда-то

невообразимо трудной была борьба с фосфором и серой. Сейчас в лучших сталях содержание серы и фосфора

доведено до тридцати — тридцати пяти тысячных процента. Ничтожное количество, практически никак не

влияющее на качество стали. Успешно борются сталевары против неметаллических включений, против многих

иных пороков. А водород остается грозным бичом. Он исчезает только при условии плавки в вакууме, в

безвоздушном пространстве. Но для массового сталеварения такие условия создать невозможно. Неужели то,

что почти год назад мимоходом высказал Павел Петрович на совещании в сталелитейном цехе, неужели это

возможно? Он фантазировал тогда о таких веществах, которые бы прочно связывали водород, проникающий в

сталь, и по ходу плавки выносили бы его в связанном виде в шлак.

Павел Петрович рассматривал материалы, оставленные ему Константином Константиновичем: график,

фотографии шлифов, перечень веществ, связывающих водород, состав шихты, шлака, описание режима плавки.

Неужели водород будет побежден? Как это важно для промышленности. Роторные валы гигантских

гидротурбин для мощных электростанций — их же нельзя пустить в работу с предательскими флокенами

внутри. Нельзя допускать флокены ни в одну машину, ни в один агрегат с большими скоростями или с высоким

давлением.

Конечно, Павел Петрович поедет на днях на завод. Но хорошо бы перед этим проконсультироваться у

Серафимы Антоновны. Она работала над разливкой стали в вакууме, без доступа воздуха.

Он пошел к Серафиме Антоновне. Серафима Антоновна сидела за столом в своей рабочей комнате и что-

то писала. Она была в очках. Павел Петрович никогда не видел ее в очках и даже не подозревал, что она ими

пользуется. Очки придавали ей непривычный, странный, злой вид. Когда Павел Петрович вошел, она быстро

сняла их, сунула в ящик стола и поднялась.

Положение было довольно затруднительное. Серафима Антоновна продолжала стоять, вынужден был

стоять и Павел Петрович. Так, стоя, он и изложил суть дела, по которому пришел.

— Интересное дело, — сказал он. — Очень интересное. Было бы великолепно, если бы и вы приняли в

нем участие.

— Спасибо, — ответила Серафима Антоновна, поразмыслив. — Очень вам благодарна, Павел Петрович,

за то, что вы обо мне вспомнили. Но я вынуждена отказаться. — Она говорила сухо, коротко. — Отказаться я

вынуждена потому, что, стоит мне принять участие в работе заводских товарищей, как тотчас пойдут разговоры

о том, что я, дескать, присваиваю чужой труд. Я злопамятная, я вам уже однажды говорила. Сожалею, Павел

Петрович, но обходитесь, пожалуйста, без меня. Нет, нет, не упрашивайте, это ни к чему.

Павел Петрович понял, что и в самом деле упрашивать Серафиму Антоновну бесполезно. Он ушел

огорченный. Наверно, он расстроился бы еще больше. Но утром из путешествия в Новгород возвратились Оля с

Варей, значит вечером он не будет одинок. Чуть свет встретил их Павел Петрович на аэродроме. Было много

разговоров, рассказов. Оля заявила, что теперь она уже навсегда связана с каким-то историком и археологом, с

которым познакомилась и подружилась в Новгороде, что теперь она будет ездить с ним каждое лето в

экспедиции, что посвятит себя изучению берестяных новгородских грамот, что ее диссертация об

общественных отношениях в древней Руси ей всегда не нравилась, а теперь и вовсе не нравится. Она уходит из

аспирантуры, будет преподавать историю в средней школе. А если изучение берестяных грамот даст ей когда-

нибудь надлежащий материал, то на свет божий появится и диссертация. Но та диссертация будет результатом

самостоятельных исследований, самостоятельной работы, а не списывания из чужих книг.

Выслушав ее горячую речь, Павел Петрович сказал ей, чтобы она не спешила, чтобы хорошенько

подумала, прежде чем подавать заявление об уходе из аспирантуры; спешка в таких делах вредна. Оля

посмотрела на него с укором и ответила, что ей очень страшно слышать это от него, который полтора года назад

говорил Варе Стрельцовой совсем другое. “Ты Варе что говорил? Ты говорил, что диссертация должна

появляться на свет лишь в том случае, когда ей уж нет сил не появиться. Что она должна рождаться под напором

новых фактов, новых мыслей и непременно должна оказать новое слово в науке. Будут у вас, Варенька, факты,

будут мысли — будет и диссертация. Разве ты так ей не говорил? Говорил! А когда я поступала в аспирантуру,

ты о своих взглядах на это дело умолчал, уступил маме, которая меня благословила, как она оказала, на путь

служения науке. Почему ты молчал, папа? Я знаю, почему. Милая дочечка, — рассуждал ты, — рано ей

бросаться в самостоятельную жизнь, пусть она еще побудет в школьницах, а там видно будет. Разве не так?” —

“Не так, — ответил Павел Петрович. — Я думал, что ты увлечена историей и что мешать твоему увлечению не

стоит. Это хорошо, когда человек избирает себе профессию по влечению сердца, а не по материальному

расчету”. — “Ты ушел от ответа, папа. Сознайся, что заботы обо мне ты полностью предоставил маме. И если,

мол, мама благословляет дочечку на путь науки, то пусть так и будет. Все равно никакого научного деятеля из

дочечки не получится, все равно она выйдет замуж. Ну вот пусть мама ее и опекает до этого самого

замужества”. Павел Петрович смущению поскреб затылок, поразглаживал шрамик над ухом. Ведь то, что

говорила Оля, в общих чертах соответствовало истине. “Ладно, ладно, — ответил он, посмеиваясь. —

Критиковать меня, пожалуйста, можно. Но думать все-таки тоже нужно. Я так легко высказывал свои