Тогда солдат, не снимая правой руки со спуска автомата, левую поднял вверх и продемонстрировал Ольге, чего он от нее требует.

Ольга отрицательно покачала головой и показала на свой халат.

Солдат понял и весело засмеялся. Это был догадливый и смешливый немец. Он махнул левой рукой, видимо разрешая Ольге не выполнять приказ, но быстрым взглядом окинул мебель, постель, стол, проверяя, видимо, не таится ли где-нибудь опасность. Опасности он не обнаружил и опустил автомат.

— Оружия нет? — спросил он.

Ольга поняла, но притворилась, что не понимает, и улыбнулась. Ей было противно, что она улыбается, но она не могла не улыбаться, — это была нервная, непроизвольная улыбка. Солдат неодобрительно покачал головой, затем вытянул руку и согнул палец, как будто нажимая на гашетку пистолета. Он вопросительно посмотрел на Ольгу, отрицательно покачав при этом головой. Он допытывался, нет ли оружия.

Ольга тоже отрицательно покачала головой.

Солдат подошел к шкафу, растворил его и свободной рукой обшарил платья на вешалках, а концом автомата потыкал в белье. Затем он подошел к комоду, к буфету, выдвинул ящики, растворил дверцы — заглянул во все уголки. Оружия нигде не было. Не было его и под кроватью и за диваном. Тогда солдат остановился перед Ольгой и, уже совершенно успокоенный, показал ей один палец.

Ольга не поняла.

Солдат тыкнул на нее пальцем, показал один палец и вопросительно посмотрел на Ольгу. Он спрашивал, одна ли она.

Ольга кивнула утвердительно.

Солдат ткнул пальцем себя в грудь, опять показал один палец и кивнул на комнату. Он хотел сказать, что остановится у Ольги тоже один.

Ольга пожала плечами.

В комнате было тихо, только потрескивала свеча, они стояли друг против друга и разговаривали жестами, точно глухонемые. Это было глупо и смешно. И Ольга улыбнулась.

Немец понял ее и громко рассмеялся.

— Я останусь здесь ночевать, — сказал он.

Затем он скинул ранец и швырнул его на постель Ольги.

— Здесь, — сказал он.

Ольга поморщилась. Немец понял, снял свой ранец и бросил его на пол. Затем он взял одеяло за угол и откинул его. Ольга отрицательно покачала головой.

С минуту немец пристально смотрел на Ольгу, затем взял с постели подушку и одеяло и перенес на диван. Взгляд его упал на дверцу за кроватью, и он вопросительно посмотрел на Ольгу. Но он не понял ответного взгляда Ольги и толкнул носком дверь. Наставив автомат, он осторожно заглянул за дверь — в ванную. Затем он переступил порог, и Ольга услыхала, как он отвернул кран. Из крана потекла вода. Обрадованный немец свистнул. Он не ждал, что потечет вода. Ольга слышала, как он поставил автомат. «Теперь он безоружен», — мелькнуло у нее в голове, но она не сделала отсюда никакого вывода. Ольга услышала, что немец снимает амуницию. Потом он зафыркал под струей воды.

Ольга по-прежнему стояла посреди комнаты. По дороге сюда она весь день пыталась представить себе, как увидит первого гитлеровца, как он войдет к ней в комнату, — и не могла себе этого представить. Она только думала, что это будет страшно и неизвестно, чем кончится. Но вот он вошел, — правда, неизвестно было, чем это кончится, — но страха Ольга не ощутила. Она только слышала, как немец фыркает под струей воды, как берет из мыльницы ее мыло, как бросает ее щеточку для ногтей. Потом он возьмет ее полотенце и утрется…

Дрожь отвращения пробежала по телу Ольги. Завтра же она бросит это полотенце в грязное белье. А может, и вовсе выкинет его на помойку, — она не сможет больше утираться этим полотенцем…

Солдат весело и громко фыркал в ванной, а Ольга все стояла неподвижно посреди комнаты, и сознание мало-помалу возвращалось к ней. Фашисты на каждой улице, в каждом доме. В тысячах домов они сейчас умываются, хватают мыло, щеточки для ногтей, утираются полотенцами. Они будут жить в этих домах, спать в постелях, есть из посуды, хозяйничать в квартирах, приказывать хозяевам вымести после них сор и постирать им белье. Они будут требовать, чтобы выметено было чисто и белье было хорошо постирано. Они будут чувствовать себя хозяевами…

Сердце у Ольги тоскливо заныло.

Гитлеровец кончил умываться и вернулся в комнату. Он весело улыбался. Мокрый по пояс, он с наслаждением растирался своим собственным полотенцем.

Гитлеровцу было под тридцать. Голубоглазый, с белобрысым чубом, даже теперь — без каски и мундира — он все же был сущим немцем, только немцем, именно таким, каким должен быть немец, хотя Ольга немца отродясь так близко не видывала. Он слонялся по комнате, — пламя свечи колебалось, тень немца тоже колебалась то на той, то на другой стене, скользила то по полу, то вдруг по потолку, — и вдвоем с тенью они заполняли всю комнату. Ольга по-прежнему стояла посреди комнаты.

Гитлеровец наконец сел на диван и снял сапоги. На ногах у него были грязные и рваные цветные носки. Он отвернулся, снял носки так, чтобы Ольге не было видно, скомкал их и сунул в голенища сапог. Затем он опять торопливо пошел в ванную. Ольга слышала, как он подскакивает на одной ноге, подставляя другую ногу под струю. Вода была холодная, и немец игриво повизгивал. Потом он кряхтел, вытирая ноги. Чем же он вытирает ноги, если свое полотенце он оставил в комнате, аккуратно развесив его на спинке стула? Гитлеровец вышел через минуту и так же аккуратно повесил на подлокотник кресла полотенце Ольги.

Босиком, оставляя на паркете влажные следы, он подошел к своему ранцу, расстегнул его и вынул пару легких туфель. Он сел, придвинул ногой поближе стул, обтер полотенцем Ольги подошвы, сунул ноги в домашние туфли — и поднялся.

— Садитесь, пожалуйста, фрау, — сказал гитлеровец, — а то я чувствую себя неловко. — Он попытался жестами пояснить ей свои слова.

Ольга не двинулась с места. Гитлеровец пожал плечами и снял штаны. Затем он вышел за дверь, вытряс штаны, аккуратно сложил их и повесил на спинку стула. Он был теперь в одних трусиках — длинных коричневых трусиках почти до колен.

Гитлеровец остановился в двух шагах от Ольги, весело улыбнулся и оглядел ее с головы до ног. Ольга почувствовала, что невольно краснеет. Ей было ужасно стыдно, что она краснеет, — и Ольга возненавидела себя за это. Она вообще ненавидела себя за то, что стоит вот так посреди комнаты, что не знает, как ей быть, что растерялась, что до сих пор не села и не чувствует себя свободно, что думает о том, как держать себя. Но гитлеровцу понравилось, что Ольга покраснела, и он захохотал.

Ольга отвела глаза; но гитлеровец все разглядывал ее, ухмыляясь, довольный, очевидно, всем на свете: победным маршем гитлеровских войск через весь европейский континент, своим пребыванием в завоеванном городе, который он сам и завоевал, неожиданной ночевкой в удобных условиях, купаньем под струей холодной воды, стройной девичьей фигурой в халатике, стоявшей перед ним.

Вдруг гитлеровец подмигнул Ольге и поднял вверх большой палец правой руки.

— Хундерт зибциг! — сказал немец.

Ольга не поняла. «Хундерт зибциг» — это значит «сто семьдесят». Что он хотел этим сказать?

Гитлеровец залился игривым смехом и потряс — снизу вверх, снизу вверх — рукой с поднятым большим пальцем.

Ольга поняла. Кровь еще сильнее бросилась ей и лицо. Это был, по-видимому, интернациональный специфический жест. Такой жест — поднятый вверх большой палец — делают уличные донжуаны, когда хотят отметить высокие достоинства встреченной красотки. Сто семьдесят сантиметров — высокий для женщины рост — были, видимо, мерилом женской красоты у немецких уличных донжуанов.

Ольга отступила на два шага, но при мысли о том, что она испугалась, ей стало нехорошо, и она опустилась в кресло. Если этот тип дотронется до нее, она его ударит, — будь что будет, — Ольга знала, что она это сделает.

Но гитлеровец только засмеялся опять и, склонив голову, шаркнул туфлями.

— Прошу прощения, фрау, за то, что стою перед вами в одних трусах, но мундир мой грязен после боя, и я считаю, что лучше чистое тело, чем грязная одежда. Вы меня не понимаете, фрау? Очень жаль.