— Мама здесь? — спросила наконец Ольга.

Отчим не ответил. В сумерках Ольга видела, как он опустил глаза.

— Где мама?

Отчим молчал.

— Она выехала с детьми? Куда она уехала? Дайте мне адрес.

— Мама не уехала… — ответил наконец отчим.

— Что? — переспросила Ольга.

— Она осталась с детьми…

Что-то оборвалось в Ольге в это мгновение. Все — эшелон, битком набитый народом, поле невыкопанной свеклы с почерневшей ботвой, небо, затянутое седыми облаками, — все стало вдруг далеким, чужим, не своим.

— Мама… осталась? — задохнувшись, едва слышно переспросила Ольга.

Она смотрела на отчима, отчим смотрел на нее.

— Мама хворает, — прошептал отчим, — дети тоже больны… Они не выдержали бы. А раньше мама не хотела, потому что не верила, что стрясется такая беда… Я сегодня получил приказ — в течение часа выехать с моими людьми…

Ольга смотрела на отчима, на его чужое лицо, и земля уходила у нее из-под ног. Мама — в городе! Мама осталась одна, с больными детьми — в городе, захваченном немцами…

Ольга ушла от матери пять лет назад, когда ей было восемнадцать лет. Она нарочно уехала на некоторое время в другой город учиться, а когда вернулась, чтобы закончить институт иностранных языков и курсы стенографии, то лишь изредка случайно встречалась с матерью на улице. Ольга была против замужества матери. Она понимала, что матери тяжело одной, что мать жаждет любви и что рано ей, молодой, погребать себя в четырех стенах. Но отчим был неприятен Ольге, несимпатичен. У него была дочь, маленькая Валя, — Владик у мамы родился позже, — и отчим безмерно любил свою дочь, а к Ольге, — так казалось ей — относился плохо. И мать это терпела. Этого Ольга не могла перенести. И она решила жить отдельно, самостоятельно.

Ольга мрачно поглядела на отчима и пошла. Пошла не к голове поезда, а к хвосту — в город, назад.

— Ольга! — крикнул отчим.

Ольга не оглянулась.

Но, сделав несколько шагов, она остановилась, вынула из сумки блокнот, вырвала листок и написала несколько слов. Затем она вернулась к вагону. Не глядя на отчима, Ольга протянула ему листок.

— На первой же станции, где будет работать телеграф, отправьте эту телеграмму, — холодно сказала Ольга, — в конечный пункт следования эшелона.

— Я не мог остаться, Ольга, — тихо сказал отчим, — вы ведь понимаете: мне приказали ехать, я не властен распоряжаться собой…

— Еще бы! — вызывающе сказала Ольга. — Не хватает только, чтобы вы остались и перекинулись на службу к немцам!

Не попрощавшись с отчимом, Ольга повернулась и ушла. Она не сказала, что возвращается к матери, к детям отчима, но отчим это понял.

— Ольга! — тихо сказал он, но Ольга услышала его. — Позаботься о них, возьми их под свою защиту, Ольга!..

Под городом Ольге пришлось долго пролежать в кювете, пока проходили авангардные отряды гитлеровцев. Затем Ольга свернула с дороги и сначала пошла по ложбинкам, по опушке городского парка и наконец по глубокому оврагу сквозь молодые заросли питомника деревьев. Здесь часто и плотно ложились и рвались снаряды, и взлетали на воздух молодые деревца, но люди не встречались, и поэтому идти было не так страшно.

С беспокойством думала Ольга о том, удастся ли ей пройти чуть не полгорода и добраться до своей квартиры на берегу реки. Однако, к ее удивлению, пробираться через город было совсем просто. Город точно вымер — никто не выглядывал из окон домов, и подъезды были раскрыты настежь. На опустевших улицах лишь изредка — на перекрестках — встречались группы немецких автоматчиков, большей частью там, где громоздились противотанковые ежи и лежали груды мешков с землей, прикрывавшие пулеметные гнезда. Два месяца назад Ольга тоже принимала участие в сооружении этих препятствий — на случай, если бы фашистам удалось прорваться к городу. Эти препятствия должны были задержать наступление, — через них фашисты не должны были пройти. Теперь на мешках с землей сидели немецкие автоматчики, они с жаром о чем-то толковали, порой даже пели, свободно курили, а когда им казалось, что из окна или из подъезда соседнего дома кто-то выглядывает, они с места давали короткую автоматную очередь. Ольга забегала тогда за дом, в подъезд или во двор; пробежав через двор, она обходила баррикаду и шла дальше.

До угла Набережной Ольга добралась совсем легко, когда сумерки уже спустились, но луна еще не взошла. С Набережной долетали голоса — громкий говор на непривычном для уха немецком языке. Очевидно, на берегу реки и у взорванных мостов было много немецких солдат. Но здесь, за углом, не было никого, и дом номер семнадцать стоял тихий и безмолвный.

На всякий случай Ольга не пошла с парадного, а шмыгнула в подворотню и по самой стене осторожно прокралась на черный ход. Это было очень оскорбительно — вот так, словно вору, прокрадываться в дом, в котором ты живешь…

Дом был так же пуст, как и накануне. Ольга в потемках ощупью поднялась на второй этаж. Дверь ее комнаты стояла незапертая — так, как вчера ее оставила Ольга. В растворенное окно лился тусклый звездный свет. Ольга почувствовала присутствие своей мебели и своих вещей. Она была в своей комнате.

Ольга торопливо замаскировала окно, достала из ящика стола свечу и зажгла ее.

В комнате все было так, как накануне утром: кровать аккуратно застлана, стулья на местах и пол подметен, — к Ольге никто не заходил. Все было так, как всегда, все оставалось неизменным, но все было как будто ненастоящее. Ольга машинально распаковала рюкзак, разложила по местам все мелочи, машинально разделась, умылась и накинула свой халатик.

Было совершенно тихо, и Ольга была одна. Тихо в комнате, тихо во всем пустом доме, тихо на улице, — лишь порою то там, то тут протрещит короткая автоматная очередь или воздух сотрясется от коротких раскатистых взрывов.

Ольга легла на диван, уткнувшись лицом в подушку, и думала, что заплачет. Но она не заплакала. Тогда она решила, что надо подумать о том, что же будет дальше. Но она не в состоянии была думать об этом. Гудели нагруженные ноги, болело усталое тело, и лучше всего было бы сейчас заснуть. Но и заснуть она не могла.

Так, с опустошенной душой, Ольга пролежала час или два. Под окном раздался вдруг громкий топот ног и прозвучала команда. Это привлекло внимание Ольги, и она поднялась. Она плохо слышала, что кричат на улице, но все же поняла, что это подается команда расквартировываться. Немцы собирались занять дом.

Ольга бросилась к свече — это было ее первое сознательное движение — и торопливо погасила ее. Она дрожала и никак не могла унять эту омерзительную дрожь, — дрожали ноги, руки, все тело. Она слышала, как затопотали сапоги в вестибюле, как зашаркали они, поднимаясь по лестнице наверх, как скрипнул паркет на втором этаже и зазвучали, непринужденно перекликаясь, голоса. Что-то упало, и зазвенело разбитое стекло.

К Ольге уже вернулась способность мыслить: сейчас они явятся сюда!

Она торопливо чиркнула спичкой и снова зажгла свечу: упаси бог, чтобы они вошли в темноте. Ольга должна смотреть в глаза опасности! Она запахнула халатик и стала посредине комнаты как раз в ту минуту, когда раздался тяжелый удар в дверь. Но дверь была не заперта, она стремительно распахнулась — и человек, который с чрезмерной силой толкнул ее, покачнулся и едва не упал к ногам Ольги. Манерка, патронташ и вся прочая амуниция зазвенели на нем.

Гитлеровец отшатнулся — его ошеломил внезапный свет, поразило неожиданное появление в покинутом доме женщины в халатике. Он мгновенно направил на Ольгу свой автомат и заорал:

— Хенде хох! Хенде хох!

Но Ольга не могла поднять руки вверх, так как халатик был без застежек, а поясок она забыла в ванной комнате. И гитлеровец сгоряча мог за это убить ее.

— Хенде хох, фрау, хенде хох!

Ольга хорошо понимала немецкий язык, она свободно изъяснялась по-немецки, но почему-то, не из хитрости, а скорее, пожалуй, из гордости, решила притвориться, будто не понимает немецкого языка. И она стояла, запахнув полы халатика и прижимая их руками к груди.