— Товарищи! — сказал начальник. — Вы с Украины, так позвольте мне, земляку вашему, обратиться к вам на нашем родном языке…

— Ой! — истерически вскрикнула в толпе какая-то женщина. — Ой!

Толпа женщин пришла в движение, раздался стон, кто-то всхлипнул, кто-то вскрикнул — и вдруг все женщины залились слезами, запричитали, заплакали навзрыд. Горький плач огласил простор бескрайной степи, разнесся среди ночи под звездным сводом неба. Полсотни женщин заголосили, хватаясь за головы, клонясь вниз, ломая в отчаянии пальцы.

— Товарищи! — подняв руку, закричал начальник, призывая толпу к порядку, однако все было напрасно, его голос словно подхлестнул женщин, и они зарыдали еще громче.

Я поспешил прочь. Грудь у меня сжалась, дыхание перехватило. Я бежал прочь, проклиная себя, сам не зная, за что. Я был как ребенок, готовый броситься на злого человека, обидевшего его мать. Мне необходимо было идти на войну, чтобы убить войну.

За инструментальным цехом, с наветренной стороны, слышался говор. Две женщины в белых медицинских халатах быстро перевязывали розовыми бинтами руки девушкам: несколько девушек уже стояли с забинтованными руками, остальные с окровавленными ладонями ждали очереди. Я подошел поближе, чтобы узнать, откуда вдруг сразу столько израненных рук?

Это была бригада стекольщиц. С вечера они стеклили крышу инструментального цеха. Мороз внизу доходил до десяти градусов, там же, на высоте нескольких метров, были все двадцать. На ветру и морозе руки стекольщиц примерзали к стеклу, — от ладоней и пальцев его приходилось отдирать вместе с кожей. Но они были упорны, эти девушки-стекольщицы, и была война, и они получили боевое задание, — ведь станки от ночных заморозков, сменявшихся по утрам оттепелью, могли заржаветь под открытым небом, — и девушки не спустились на землю, пока не застеклили всю крышу.

Я посмотрел вверх. Над инструментальным цехом возвышалась крутая крыша, обыкновенная цеховая крыша из больших рам с мелким переплетом. В каждой клеточке переплета виднелось стекло, и в сиянии косых лунных лучей каждое стекло сверкало зеленым бенгальским огнем.

Девушки кривились от боли — так невыносимо жгло ободранные ладони, — но прыскали со смеху и перебрасывались задорными язвительными словечками.

В шестом часу вечера я представил начальнику на рассмотрение мои предложения — чертежи типового жилищного блиндажа со всеми расчетами и вычислениями.

— Спасибо, — сказал начальник. — Очень хорошо, что не запоздали. Я позову вас завтра утром.

Он хотел уйти, но я остановил его.

— Товарищ начальник, — сказал я, — извините за беспокойство, не можете ли вы сказать, как вам удалось успокоить женщин?

— Каких женщин? — удивился начальник.

Я напомнил ему.

— Ах, да, да, помню, — сказал начальник. — Разве это было этой ночью, а не прошлой? — Он улыбнулся. — Они уже работают. Кирпичи носят. Работа у них прямо кипит! Ступайте. Я позову вас завтра утром. Спокойной ночи.

Но я пошел к Майбороде. Я перехватил его по дороге в палатку.

— Послушай, — сказал я, — мы можем поехать сейчас. Через полчаса машины пойдут на станцию. К утру мм вернемся назад.

Майборода оживился.

— Значит, договорились?

Я не ответил, и мы молча поспешили к вышке начальника. Теперь она едва виднелась из-за стен и крыш корпуса инструментального цеха. Под вышкой стояло несколько машин — шоферы готовились к отъезду.

Мы сели на одну из машин и через несколько минут двинулись в путь.

Десять дней назад я ехал сюда, — как же изменилась степь за эти десять дней! Напрямик по серой глине пустыни пролегла глубокая, укатанная машинами колея, — извиваясь, тянулась она к горам, словно канат, связывающий стройку и город, расположенный у подножия юр. Горы поднимались навстречу нам, лиловые в вечернем сумраке, небо над нами было чистое и синее, зимняя, белая полоса снегов спустилась до самой подошвы, черная полоса лесов тонула во мраке. Под горой уже надвигалась ночь.

— Начальник назначил меня архитектором жилищного сектора, — сказал я Майбороде, когда мы проехали полпути. — Я представил ему проект жилищного блиндажа. Можно строить, но я не могу здесь оставаться.

Майборода ничего не ответил, только слегка пожал мне локоть, — мы стояли за кабиной на платформе, и на каждом повороте нас бросало из стороны в сторону. Дорога петляла, минуя высохшие озера, там и тут кучки людей возились у дороги с жердями, штативами и рулетками, — триангуляторы производили разбивку будущей железнодорожной ветки, которая должна была связать станцию со стройкой.

Уполномоченный на станции принял нас сразу, но не предложил сесть.

— В чем дело? — спросил он. Он куда-то торопился, Надел уже фуражку и подтягивал портупею.

— По сведениям, которыми мы располагаем, — сказал я, — у вас производится запись в партизанские отряды на Украине.

Уполномоченный посмотрел на меня, на Майбороду, снял фуражку, расстегнул портупею и сел.

— Кто вы такие? — спросил он.

Мы ответили.

— Почему вы не обратились в вашу парторганизацию?

Мы переглянулись. Мы не знали, что надо обращаться в парторганизацию.

— Вы — члены партии?

Мы были беспартийные.

Уполномоченный попросил предъявить документы.

Мы достали документы и протянули ему. Уполномоченный бегло просмотрел их и положил перед собой.

— Кто из вас Майборода? Вы закреплены за оборонным строительством. Раз вы забронированы, я не могу вести с вами никаких разговоров. Вы должны работать на своем посту.

Майборода побледнел. Он хотел что-то сказать, но уполномоченный перебил его:

— Я не могу вести с вами никаких разговоров. Вы можете уволиться с работы на стройке только через Наркомат обороны.

— Я хочу в партизаны! — простонал Майборода.

Уполномоченный улыбнулся. По выражению лица Майбороды он понял, что причиняет ему боль.

— Дорогой мой, — сказал он, — оборонное строительство — это фронт. Каждый рабочий на оборонном строительстве нужен не меньше, чем боец на фронте.

— Ты меня не агитируй, — угрожающе сказал Майборода, — я уже разагитированный.

Уполномоченный пожал плечами. Слова и тон Майбороды шокировали его.

— Я хочу в партизаны! — чуть не кричал Майборода. — Я не могу здесь! Мне никто не может запретить. Я уже просился в армию, и мне отказали…

— Вот видите! — сказал уполномоченный.

— Но уйти в партизаны мне никто не может запретить. А если бы я не уехал совсем и остался там?

Уполномоченный снова пожал плечами и отодвинул документы Майбороды.

— Тогда я сбегу! — крикнул Майборода.

Уполномоченный серьезно посмотрел на него.

— Тогда вы будете дезертиром.

Майборода прямо захлебнулся от негодования и с горечью махнул рукой, глаза у него покраснели.

— Я ничего не могу сделать для вас, товарищ, — мягко сказал уполномоченный. — Поговорите у себя в парторганизации, с начальником строительства, пусть они обратятся в Наркомат обороны, если вы не нужны на строительстве. — Затем он обратился ко мне. — Вы тоже завербованы на строительство, но из вашей карточки я вижу, что вас так и не оформили за эти десять дней. Разве для вас не нашлось дела?

— Меня не могут использовать по специальности, — сказал я, — а направить на черную работу не хотят.

— Вы архитектор?

— Архитектор.

Уполномоченный улыбнулся.

— Я мало смыслю в архитектуре, но думаю, что архитектору действительно трудно найти себе дело на таком строительстве. Раз вы не оформлены через сектор кадров и не забронированы, я могу поговорить с вами, но… — уполномоченный бросил на меня насмешливый, как мне показалось, взгляд, — но вы ведь понимаете, что партизанские отряды — это партизанские отряды? — Он окинул критическим взглядом мою фигуру. — Почему вас не призвали в армию?

Я кивнул на мое свидетельство об освобождении от военной службы.

— Я был признан негодным.

— Что у вас?

— У меня была болезнь почек.

Уполномоченный развернул свидетельство и посмотрел статью.