Мы выпили, и Майборода продолжал:

— Я думаю, что за сто мы построим. Вот только трудно будет сделать из кочевников индустриальных рабочих. По плану я должен подготовить двух слесарей. Выпьем за трех!

Мы выпили и закусили кашей.

— И еще, — сказал Майборода, — из девушек, из всего восьмого марта, я должен подготовить десять человек для сборки. Выпьем за столько, сколько будет!

Он хотел выпить, но Матвей Тимофеевич остановил его.

— Так не годится, — сурово сказал он, — ты ведь мастер точных наук, как же можно говорить «за столько, сколько будет»? Что это за арифметика? За душу тебя не тянут: десять так десять, кой черт! Что это такое: «сколько будет»?

— Ну, ладно, — согласился Майборода, — выпьем за пятнадцать: это ведь наши дивчата — харьковские, днепропетровские…

Он явно пьянел и склонен был побахвалиться.

Мы пили водку из ложек, как лекарство, и лекарство это действовало молниеносно. Во фляжке еще не показалось дно, а Майбороде уже захотелось петь. Он несколько раз пытался подтянуть девушкам за дюнами, но голос не слушался его.

Матвей Тимофеевич оставался совершенно трезвым. Только глаза у него сверкали из-под мохнатых бровей. Это были зоркие глаза степного чабана или бывалого охотника. Матвею Тимофеевичу было семьдесят лет, дед его служил лоцманом на днепровских порогах, отец рыбачил под Олешками, сам он отслужил в солдатах при царе Александре, потом работал корабельщиком на Николаевских верфях, но получил увечье и пошел бакенщиком на Днепр. Он бы не эвакуировался из родных плавней, да сын, Терентий Матвеевич, майор танковых войск, отступая за Днепр, насильно вывез старика на броне собственного танка.

— Так что я теперь вроде танковый десант в казахских степях, — иронически закончил свой рассказ Матвей Тимофеевич.

— А мой папаша, — печально вздохнул Майборода, — остался под немцами, в Харькове… Старый, почетный потомственный слесарь Майборода, Онуфрий Родионович. Он еще монтировал заводы Гельферих-Саде и ХПЗ. А с ним остался и мой малолетний сынок, будущий непревзойденный слесарь, Владимир Васильевич Майборода… Давайте же выпьем. — Он заплакал.

Мы выпили, и Майборода совсем опьянел. Он уныло тянул одно и то же:

— Не могу я здесь, в глубоком тылу… Я в первый день войны пошел в военкомат добровольцем, так они сказали — ступай, жди, покуда позовут… Двадцать лет расписывали нам про гражданскую войну да про то, какими героями были наши папаши — и Перекоп, и Касторная, и Царицын, — а как пришла пора нам на войну, так ты забронирован за танковой промышленностью! Упрятали сюда, тыловиком сделали!..

— В военном деле, как в хорошем хозяйстве, — назидательно заметил Матвей Тимофеевич, — мой Терешка воюет, а твой долг готовить ему оружие.

Мы оттащили Майбороду от огня, Матвей Тимофеевич подстелил одну полу кожуха, накатил на нее Майбороду, сверху прикрыл его другой полой и окружил «вервием».

Всхлипывая, как ребенок, и проклиная завод, который он пустит за сто дней, а тогда убежит на войну, Майборода быстро заснул. Ему было двадцать семь лет.

Мы с Матвеем Тимофеевичем свернули еще по цигарке из бланка Ольгиной телеграммы, и, покурив, я тоже попробовал улечься. Но руки и ноги плохо меня слушались, и Матвей Тимофеевич сам приготовил мне постель: он отгреб жар, расстелил мой плащ, а затем придвинул поближе Майбороду с кожухом и укрыл и меня одной с ним полой.

Я скоро заснул. У меня было легко на сердце. Я был пьян, но сердце мое переполняла трезвая радость: я не один на свете и завтра я увижу начальника строительства. Я преклонялся перед ним, как перед шестым чудом света, как перед волшебником, который за сто дней должен возвести в пустынной Голодной степи завод. Я любил моего обидчика и чувствовал, что встал бы грудью за него, если бы кто-нибудь осмелился на него напасть. Месяц стоял уже высоко, ночь была удивительно прозрачна, в пустыне было видно дальше, чем днем, и лунный свет был совсем холодный, и неизвестно было, что это серебрится на горизонте — лунное ли сияние, подернувшее пески, или предутренний иней?..

Это был иней. Страшный, пронизывающий ветер разбудил меня еще до рассвета. Он несся из пустыни с воем, стоном и визгом, он гнал по земле тучи песка, который резал лицо, целые гнезда перекати-поля, а вслед за ветром летела клубами белая пелена снега с градом. Из таинственной пустынной дали неслась на нас зима, страшная, неведомая, нежданная зима пустыни.

Огромный клубок перекати-поля прыгнул через наш костер, вмиг вспыхнул красным огнем, поскакал дальше, наткнулся на другой, поджег его — и два огненных клубка несколько минут катились рядом, как страшные поджигатели, как посланцы ада, и вдруг погасли, только ветер развеял искры.

Эта страшная буря длилась недолго. Через несколько минут ураган утих так же внезапно, как и поднялся, ветер умолк, песок осел на дюны, погребая под собою снег, клубки перекати-поля застыли где попало.

Зимы еще не было. Это был лишь первый зимний порыв, словно набег степного всадника. Зима шла издалека, зима надвигалась грозной ратью ветров и морозов, но, как рыцарь-воитель, высылала вперед вестников возвестить свой ратный поход: «Иду на вы!»

Утром меня ждало разочарование: начальник не разрешил направить меня в бригаду Майбороды на предмет переквалификации на монтажника.

— Оставьте меня в покое, — сердито отмахнулся начальник от меня и Майбороды, — может, мне еще понадобится архитектор.

Он был озабочен: предутренний ураган сорвал брезенты с нескольких установленных станков и унес за несколько километров в степь. Теперь специальная машина носилась по степи и собирала раскиданные полотнища. Начальник лично руководил группой, которая взялась надежно закрепить брезенты с северной стороны.

— Ничего, — хмуро сказал Майборода, — через два-три дня мы установим эту партию станков, и пока подадут новую партию, я смотаюсь в город, в военкомат, и пусть только попробуют мне отказать. Я не могу крутить здесь гайки, когда там война!

Он погрозил кому-то кулаком и пошел к своим станкам, позабыв обо мне.

Весь день я снова проболтался как неприкаянный на строительной площадке, подвертываясь всем под руку и всем мешая. Люди вокруг меня обливались потом от напряженного, неустанного труда, а я отчаянно мерз в своем плохеньком дождевике; с севера снова подул ветер; не такой ураганный, как на рассвете, но пронизывающий, он крепчал с каждой минутой. Строительная площадка сегодня была непохожа на вчерашнюю: все доставленные станки были сняты с платформ и поставлены на основание, их монтировали бригады монтажников и слесарей, между станцией и строительством непрерывным потоком двигались взад и вперед автокары, — они подвозили камень и кирпич к вырытым траншеям, — вся тысячная женская армия была брошена теперь на кладку кирпича.

Шла зима, и возведение корпусов стало первоочередным делом. К обеду из многих траншей показалась уже на поверхность каменная кладка фундамента, и стали вырастать кирпичные стены. Впереди шел инструментальный цех, и уже после обеда вдоль линии установленных станков этого цеха я увидел с северной стороны стену.

На гребень стены взобрался начальник; противостоя ветру, он вышел на средину и между двумя кирпичами водрузил широкое красное знамя на коротком древке.

Это была небольшая, боковая стена, высотой не более четырех и длиной не более двенадцати метров, но это была первая стена, и это была стена посреди тысячекилометровых диких просторов мертвой Голодной степи. Возведение этой стены было волнующим событием.

Ветер валил начальника с ног, ветер норовил сдуть его прочь с узенькой, в полтора кирпича, стены, грозился разбить ему голову, сбросив с четырехметровой высоты на кучу камней. Но начальник широко расставил ноги и крепко уперся ими в непросохший цемент. Он поднял руку, он хотел говорить, очевидно должен был состояться митинг, — и все затихли, все подошли поближе.

— Фашисты надвигаются на нас! — закричал начальник, но ветер обрывал его слова у самого рта и кидал только к тем, кто стоял далеко, а ближние должны были понимать оратора по одному движению губ.