— Смотрите, потеплей укройтесь на ночь, а то еще окочуритесь, коли ночью да вдруг ударит мороз.

Но ничего теплого у меня не было, стояла духота, и я лег на песок в чем был.

Я лежал и курил, и у меня было одно детское, наивное и печальное желание: чтобы все это был сон — и этот милый старичок, и порт с навигацией в пустыне, и это строительство в Голодной степи, и три недели в эшелоне, и эвакуация, и война… Чтобы проснулся я поскорее в своей постели в Харькове, а на ночном столике у изголовья стоит моя лампа под надтреснутым зеленым абажуром, лежит развернутая, недочитанная с вечера книга, и за растворенным окном ветер шевелит крону моего каштана.

Проснулся я от страшного холода.

Холод пронизывал меня насквозь, и все мои члены застыли. Насилу разогнул я онемелую руку и коснулся закоченевшей щеки. Рука сразу стала влажной: мою бородку густо припорошил иней. В дикой пустыне была зима.

Я через силу поднялся и пошел. Там, у бархана, лежат кучи щепок, — так сказал старичок.

Ощупью я набрал в потемках охапку и принес.

Пальцы у меня заледенели. Мне трудно было ухватить спичку, и я ломал спички в окоченелых пальцах. Наконец одна загорелась, и я сунул ее под щепки. Однако спичка догорела до конца и погасла, а щепки не загорелись. Я зажег другую и держал ее под щепками до тех пор, пока не обжег себе пальцы. Я зажег третью, четвертую, я жег спичку за спичкой. От движения, от слабого огонька спички рука у меня уже согрелась, ветра тоже не было, но проклятые щепки никак не загорались.

И когда я весь уже был в поту от досады, рядом послышался мягкий голос старичка:

— Не умеете, а?

— Не умею, — признался я.

— Ай-ай-ай! Разве никогда не приходилось?

— Не приходилось.

— Да не тратьте же попусту спичек! Ведь мы их здесь, наверно, не скоро дождемся!

Старичок взял у меня спичечную коробку и потряс ее. В коробке загремели несколько последних спичек.

— Вот беда!

Он разбросал кучу, которую я сложил, и стал рыться в ней. При бледном свете звезд я видел, как быстро и ловко он раскладывает отдельно сучья, палочки, дощечки и щепки. Затем он вынул из кармана нож и стал состругивать с обломка доски мелкую стружку.

— И печку не приходилось растапливать?

— Не приходилось.

— Печку легко растопить, потому там тяга, а с костром сноровка нужна. Посмотрите, посмотрите поближе, ведь вон какая темень!..

И, наглядно производя все манипуляции, товарищ Матвей Тимофеевич Сокирдон стал говорить торжественным, менторским тоном:

— Первое дело, дрова бывают сухие и сырые. Сырые никогда сразу не загорятся. Да и кругляки тоже, хоть и сухие, потому на кругляке огню не за что зацепиться. Но только и сухие дрова от спички нипочем не загорятся. Сперва вот такая стружка надобна. — Матвей Тимофеевич чиркнул спичкой и поднес ее к кучке только что наструганных стружек. Огонек со спички перескочил на стружку, лизнул соседние, а затем вспышкой пламени охватил всю кучку. Суровое и сосредоточенное лицо Матвея Тимофеевича выступило из тьмы. Он держал в руке щепочки. — Тогда вот такие щепочки поставьте над огнем «домиком», потому стоймя каждая щепочка скорей загорится: разгон есть для огня. — Пламя от стружек охватило щепки и взметнулось вверх. — А тогда уж сверху кладите стожком щепок побольше. — Матвей Тимофеевич проделал все это, пламя чуть пригасло, но огненные языки тотчас лизнули щепки со всех сторон и через минуту прорвались сквозь наваленный сверху «стожок». — Теперь можно и поленце, — торжественно заключил Матвей Тимофеевич. — Вот!

Костер горел. А Матвей Тимофеевич продолжал свою назидательную речь:

— Теперь можно и кругляков подбросить, а то и просто сырых дровец: загорится, будьте покойны, потому, видите, сколько жару? Только надо смотреть, чтобы дрова не ложились тесно, чтобы тяга была, — без тяги огня нигде на свете не будет. Кладите круглячок, кладите на мою полную ответственность…..

Столб пламени поднимался уже выше наших голов. Прозрачный звездный сумрак пустыни сменила вокруг нас непроглядная черная тьма. Волны реки подернулись багряной рябью. От костра веяло жаром. Радостное, животворное тепло растекалось по всем членам, пронизывало все существо.

Матвей Тимофеевич уныло вздохнул:

— Только вот дровишек нет. Что дрова, что табак — на них в пустыне одна цена. Хотя, — прищурился Матвей Тимофеевич, — есть здесь в пустыне такое первосортное топливо, какого не добудешь и в шахтах Донбасса. Саксаул! Такое себе деревцо пустыни. И пропасть его здесь. А горит, как сосна. Только от сосны жару нет, а тут жар, как от первосортного антрацита! Вон там, за барханами, — Матвей Тимофеевич махнул рукой за реку, — до черта этого саксаула. Да вот где транспорт взять? Как привезти саксаул? Одна у нас с начальником надежда: ждем завтра строительные материалы и оборудование, так думаем эти же машины погнать за саксаулом.

— Матвеи Тимофеевич, — поинтересовался я, — а как же завод? На каком же топливе он будет работать?

Матвей Тимофеевич небрежно махнул рукой.

— Это для нас не проблема. Гидростанцию вон там ставят, километров на десять вниз по течению. И кабель уже скоро сюда подведут.

Матвей Тимофеевич поднялся и зевнул.

— Спать пора. Теперь отгребите жар и ложитесь на нагретую землю. И кожуха не надо. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, Матвей Тимофеевич! Спасибо.

Матвей Тимофеевич не ответил и пропал во тьме.

Я отгреб золу и лег на землю так, как научил меня Матвей Тимофеевич Сокирдон. Но земля подо мною была так горяча, что я не мог долго лежать в одном положении. Я ворочался с боку на бок, и все, о чем думал за дни, проведенные в эшелоне, я передумывал еще раз. Конечно, я не был создан для войны, я совершенно не был военным человеком. Но не были военными и все те миллионы, которые подняли оружие и начали воевать. С первого дня войны я осознал свой гражданский долг. Я принял участие в общей борьбе и делал все, что было в моих силах. Я был первым ударником на рытье противотанковых рвов. Война не сломила меня, — я мог еще долго выдержать и пойти на самые большие лишения. Но поражение — поражение сломило меня. Горечь поражения страшнее всех тягостей войны…

Я проснулся поздно, — солнце стояло уже высоко, и голова у меня была тяжелая от зноя и от глубокого сна.

Я сел и огляделся. Синее, беспредельно глубокое небо стояло надо мной в вышине, необъятный, торжественный, как молитва, простор расстилался вокруг; волны реки плескались о прибрежные камни, неумолчный грохот долетал из-за прибрежных дюн. Около меня на плоском камешке лежали краюшка хлеба, селедка, ломтик брынзы и кусочек сахару.

Я встал и пошел к реке умываться.

Однако я ошибся, — на берегу реки я был не один. Навстречу мне поднялся из лодки Матвей Тимофеевич Сокирдон.

— Здравствуйте, товарищ инженер! Ваш утренний паек я положил около вас. Нашли?

Я поблагодарил и спросил, где женщины, которые приехали со мной.

— Эхма! — махнул рукой Матвей Тимофеевич Сокирдон. — Да ведь они не лежать на боку приехали сюда: пошли на строительство, скоро уж обед.

— А почему же меня не позвали?

Матвей Тимофеевич пожал плечами.

— Вас не требовали. Начальник сам приходил за рабочей силой. Не пойму: то ли он сердит, то ли жаль ему было будить вас, раз вы сами не проснулись от галдежа, который подняли бабы…

Я торопливо закончил туалет, сунул завтрак в карман и направился за холмы. Оттуда долетал беспрестанный рокот автомобильных моторов, слышался какой-то раскатистый гул и доносились человеческие голоса. Мне было неприятно, что я проспал и что меня не позвали вместе со всеми.

Но, миновав дюны, я невольно остановился. Необыкновенное зрелище открылось вдруг передо мною за дюнами.

Вся строительная площадка кишела народом. Это были сплошь женщины, — сотни, быть может, даже тысячи женщин. Невиданный женский цветник кружился передо мной на небольшой площадке между дюнами Голодной степи! В ярких лучах солнца пустыни ослепительно сверкали белые платочки крестьянок, призывно трепетали красные косынки городских работниц, пестрели разноцветные шарфы уличных модниц. Вышитые сорочки, синие спецовки, элегантные джемперы, шелковые платья, майки, просто черные полосы купальных лифов на обнаженных торсах — все эти пестрые одежды переливались на иссера-коричневом фоне пустыни. Неудержимым потоком текла волна женщин от цистерн к бетономешалкам — с ведрами, бидонами, носилками — и возвращалась, и снова катилась, и кружилась, и растекалась струями. Огромный автокран поводил над-муравейником толпы своим широким плечом, забрасывал удилище тросов на автокар, хватал клещами с площадки станок, с оглушительным грохотом проносил его над головами женщин, — и, направляемый десятками рук, станок опускался на приготовленную для него бетонную постель, на одну из тех маленьких кладок, которые причудливым узором рассыпались по площадке. Это монтировали завод. Без крыши, без стен, под открытым небом, посреди голой степи.