Я взвесил вещества еще раз и снова побежал к телефону. Я должен был немедленно узнать, правда ли это, что Катря меня разлюбила. Я набрал свой номер дважды. Но неизменно мне отвечали все те же равнодушные гудки. Очевидно, Катря побежала в магазин — купить чего-нибудь на ужин, — она заметила, что я так ничего и не приготовил… Я закончил размешивание, нагрел жидкость, посеял бактерии. Пробирку с мутным, рыжим бульоном я отдал в руки Марии Ивановне. Потом я поцеловал эти дорогие руки — они пахли денатуратом и кислотами — и не мешкая ушел.

Ночь выдалась чудесная. После того как целый день моросило, так приятно было вдохнуть полной грудью свежий и чистый воздух. Месяц уже поднялся над домом обкома, и в феерическом соревновании его зеленоватого сияния с желтым светом уличных фонарей таинственно маячили громады Госпрома в глубине площади Дзержинского. Я шел не торопясь, — так или иначе, а через несколько минут я уже буду дома, и там ждет меня Катря. Мне теперь хотелось продлить последние минуты ожидания. Разве не чудесны эти мгновения любовных предчувствий, когда сердце неукротимо рвется вперед, а ноги нерешительно, шаг за шагом преодолевают расстояние… Я пытался представить себе Катрю, ее милое, родное лицо. Напрасно, — передо мною ярким пятном мелькал только ее лиловый домашний халат, а лицо расплывалось в тумане, и черты его терялись. Почему это так, что случайные лица ненужных людей то и дело возникают в нашей памяти со всеми докучливыми подробностями, а самое дорогое, родное лицо любимой женщины мы даже, напрягая память, не можем отчетливо воссоздать? Не потому ли, что мы хотим увидеть не обыкновенные портретные детали, а стремимся представить себе тончайшие черточки, знакомые и понятные только нам, влюбленным? Милая моя Катря! Грудь мою распирала радость. Пантафаг семьдесят три — есть!

Я долго звонил, никто не открывал. Не слышно было, чтобы дверь моей комнаты заскрипела. Бедная Катря, она, должно быть, спит, — устала после трудного, хлопотливого дня. Я снова позвонил, потом еще раз. Наконец послышалось быстрое шарканье по половицам. Маруся в башмаках на босу ногу спешила к дверям. Она впустила меня, прикрывая заспанное лицо платком.

Перед дверью в комнату я остановился, унял свою буйную радость и непреодолимое желание распахнуть дверь и броситься Катре в объятия. Я тихонько вошел, стараясь не шуметь — Катря ведь спит, не надо ее тревожить.

Перешагнув на цыпочках порог, я также бесшумно притворил дверь. Пьянящий аромат роз ударил мне в голову. Сердце у меня стучало так, что стекла окон, казалось, отвечали ему эхом. Сквозь этот шум невозможно было услышать легкое дыхание спящей Катри. Ощупью приблизился я к дивану. Мои руки нащупали спинку, валик, — вот сейчас будут и Катрины ноги. Нет, она, должно быть, сжалась: свернулась калачиком. Мои руки передвинулись по дивану вверх…

Внезапно я отшатнулся и бросился к выключателю. Яркий свет в первое мгновение ослепил меня.

Но я сразу увидел.

Комната была пуста.

На диване лежала лишь небрежно брошенная в угол смятая подушка. Вмятина на подушке еще сохраняла форму покоившейся на ней головы. Я схватил подушку и прижал ее к лицу. Сквозь одуряющий запах роз, наполнявший мою комнату, я ощутил нежный аромат Катриных волос. Я не вдыхал его уже полгода, но я распознал бы его и через сто лет среди всех ароматов мира.

На телефонном аппарате у изголовья лежал кусочек бумаги, вырванный из моей записной книжечки.

«Милый, родной! — писала Катрина рука. — Что-то случилось, нас перебили, или ты куда-то исчез, и я уже никак не могла дозвониться к тебе. Я не успела сказать тебе, что экспедиция завтра днем вылетает из Москвы. Мое сообщение, неожиданно для меня самой, имеет огромное значение. Его должны знать в Москве завтра же утром, до отлета экспедиции. Не знаю, придется ли мне лететь с экспедицией завтра, но надо быть готовой ко всему, и я взяла все твои чистые носовые платки. Вагон экспедиции прицеплен к курьерскому номер один. Беги немедленно на вокзал, чтобы я могла хоть взглянуть на тебя перед новой разлукой. Как глупо сегодня вышло! Я так боюсь, чтобы ты не разлюбил меня! Ты ведь не разлюбишь, правда? Пойми, если бы я знала, что мне придется уехать, я прибежала бы к тебе на секцию, в поликлинику или в клинику. Я так страшно люблю тебя. Куда сильнее, чем раньше. Не знаю, удастся ли мне сказать тебе это на вокзале, но я не могу ждать еще год, как мы с тобой решили! Я хочу стать твоей женой немедленно. Ты непременно приготовь все, чтобы, когда я вернусь, мы могли прямо с вокзала поехать в загс, в тот же день, в тот же час, в ту же минуту! Телеграфируй мне про все, сколько бы их ни было, опыты с пантафагом. Как я благодарна тебе за розы! Я спрятала одну из них на груди… Как будто это ты. Милый, беги, жду, не разлюби!»

Я побежал. Пол колыхался под ногами, мир вокруг меня вихрился, подобно вьюге, вещи опускались и вздымались, как на волнах. Катря меня не разлюбила! Ее доклад имеет огромное значение! Она любит меня еще больше! Ах, идиот! Ведь я же мог повторить пробу 73 завтра!

Дойдя до дверей, я возвратился и схватил телефонную трубку. Отирая пот со лба, я запросил справочное бюро Южного вокзала, в котором часу отходит на Москву курьерский номер один? Катря станет моей женой, когда возвратится с Яблонового хребта!

Наконец справочное ответило: курьерский номер один отошел две минуты назад…

«Яблоновый хребет начинается за Байкалом, — вспомнилось мне с совершенной точностью в ту секунду. — Он начинается от Арейского озера как продолжение Малханского хребта и является водоразделом между реками Хилок и Ингода. Самая высокая вершина хребта — Большой Саранакан…»

Час или больше я просидел на том же месте. Хребет есть цепь гор… Я лег на спину и погасил свет. Хребет есть цепь гор. Лица Катри я так и не смог воспроизвести в своей несчастной памяти. Хребтом называется цепь гор… Розы пахли одуряюще. Катря любит меня — куда крепче, чем раньше. Хребет есть цепь гор…

Зазвонил телефон. Ночная сестра уведомляла меня, что Тарнавский стал приходить в себя. Рвоты нет, икоты тоже. Температура 37,8. Все шло нормально. Я поблагодарил и попросил снова позвонить мне через час.

— Мне не хотелось бы, доктор, беспокоить вас ночью.

— Ничего, ничего, я вряд ли усну, позвоните через час.

«Итак, Тарнавский будет жить! Ему повезло, что прободение произошло в клинике. Если бы это случилось дома или на улице, — ему бы несдобровать! И какое счастье, что нашелся профессор Маленко: Это виртуоз в операциях на желудке. А разве диагноз плох? Мой диагноз — абсолютно точен. Видно, из меня таки будет врач. Пантафаг есть! Катря меня любит крепче, чем раньше! Хребет есть цепь гор! — Я вспомнил ребенка, которого душил круп. — Как это было давно. Ах нет, это было сегодня утром, на рассвете». Я позвонил в Помиркскую эпидемическую больницу, и дежурный ответил мне, что ребенок чувствует себя хорошо, температура стремительно падает. Разговаривая с врачом, я подумал, а не попытаться ли применить пантафаг при дифтерии и вообще при заразных болезнях горла? Завтра же надо будет посоветоваться с ларингологами и эпидемиологами… Надо раздеться и лечь по-человечески в постель.

Я зажег свет и набрал номер 0–6.

Телеграф ответил не сразу.

— Примите срочную — скорый поезд номер один.

— Ваш адрес?

Я сказал адрес.

— Номер вагона и кому?

— Номера вагона я не знаю. Специальный вагон геологической экспедиции, Екатерине Алексеевне Думирец.

Телефонистка записала.

— Дальше!

— Дальше? Ах, в самом деле, что дальше?

— Быстрее, гражданин, не задерживайте меня.

Я заволновался. Мне так много надо было Катре сказать и про свою радость, и про тоску по ней.

— Ну? — нетерпеливо подгоняла телефонистка.

— Простите, минуточку, я сейчас. Понимаете… мы полгода не виделись, сегодня утром она приехала, но нам не удалось встретиться, и она снова уехала на три месяца на Яблоновый хребет…

Телефонистка молчала. В трубке была абсолютная тишина.