Поликлиника находилась тут же, за углом, и меня уже дожидалась целая толпа пациентов. Кроме трех, записанных сверх нормы, приема добивались еще двое. Старая женщина стонала от боли, и я не мог ей отказать. Молодой трамвайный кондуктор был выходным именно сегодня, — и его просьбе тоже пришлось уступить. Я предупредил сестру, чтобы она позвала меня, когда меня спросят по телефону.

Первой вошла в кабинет женщина в бежевом костюме, в модной рогатой прическе, в высокой конусообразной шляпке.

— Прошу сесть. На что вы жалуетесь?

Она нервно копалась в сумочке, очевидно, не зная, с чего начать. Ей было не больше тридцати лет, и она тщательно заботилась о своей внешности — в предвидении неотвратимого будущего уже начала вооруженную подготовку против предстоящего увядания. А впрочем, без этих ухищрений она, может, и не была бы так хороша.

— Ах, доктор, если бы вы знали, как мне плохо!

— Рассказывайте, я слушаю вас.

Она начала рассказывать. Когда она говорила, у нее возле носа образовались две короткие, неглубокие морщинки, напоминавшие мне Катрю. Женщина рассказывала, выразительно интонируя, делая многозначительные паузы в наиболее важных, по ее мнению, местах, переходя на шепот и скороговорку там, где нельзя было обойтись без интимных подробностей. Вот уже не первый месяц, как ее донимают почки. Сначала она старалась не обращать на них внимания, — ведь у нее и без почек достаточно болезней, — и печень, и сердце, — ах, это сердце! — и головные боли, и общая усталость, и признаки подагры, и много, много другого. Она бывала уже у сердечников, у эндокринологов, у гинекологов, а про невропатологов и говорить нечего: в нашем городе, наверно, не осталось ни одного невропатолога, который не знал бы ее болезней наизусть. Профессор Нусинов, сообщила она не без гордости, хотел даже демонстрировать ее на своем докладе в институте. Но она не согласилась, — она больная, а не экспонат или наглядное пособие для студентов. А впрочем, как это ни горько, а приходится думать, что она в самом деле интересный медицинский случай.

Я выслушал ее внимательно и попросил показать анализы.

Анализов было сколько угодно. Она щелкнула элегантной сумочкой и достала оттуда толстую пачку анализов, хронологически подобранных за целых три года. По штампам я увидел, что в нашем городе действительно не оставалось ни одного института, который не занимался бы изучением биохимических процессов ее организма.

— Может быть, вам нужны более старые? — поинтересовалась она. — Я оставила их дома, но в следующий раз принесу обязательно.

Мне было достаточно и этих анализов. Анализы оказались прекрасными. Абсолютно ничего в анализах не было. Ничего подозрительного ни в печени, ни в желудке. Сердце тоже было нормальных размеров, кровяное давление чудесное, а составу крови мог бы позавидовать любой футболист. Из-за листков бесчисленных анализов я бросил быстрый взгляд на женщину. Она сидела раскрасневшаяся, возбужденная, взволнованная рассказом о своих болезнях. Первое мое впечатление было, что никаких болезней у нее нет и не предвидится.

— Где вы работаете?

Она не работала. Ее муж зарабатывал вполне достаточно. Выходит, что и симуляция ей ни к чему. Может быть, мой первый вывод был чересчур поспешным?

— Разденьтесь, — сказал я и вежливо отвернулся к окну.

Печень — по новому способу, показанному мне сегодня профессором, — прощупывалась хорошо и не была чувствительна, почки стояли на месте. Я нажимал на них, мял их, постукивал кулаком по спине: женщина не сумела дать выразительного ответа, чувствует она боль или нет. В конце концов она готова была согласиться, что как будто чувствует. Я склонен был подозревать, что не чувствует.

— Хорошо, — сказал я, — встаньте, послушаем ваше сердце.

В этот момент постучали в дверь и вошла сестра.

— Доктор, — сказала она, — вас зовут к телефону.

Кровь бросилась мне в лицо, сердце замерло. Катря!

Невольно мое тело устремилось к порогу. Но я остановился — ведь передо мною стояла голая пациентка.

— Кто, — с трудом произнес я, — кто просит?

— Я не спрашивала.

— Пойдите и спросите. Если это из лаборатории, то пускай скажут только, посветлел ли бульон.

Сестра вышла, и я, сделав над собой нечеловеческое усилие, приложил стетоскоп к сердцу пациентки.

— Не дышите, — прошептал я.

Страшный шум послышался сквозь трубку стетоскопа. Боже мой, таких шумов мне еще никогда не приходилось слышать ни в одном человеческом сердце! Порок? Страшная декомпенсация клапанов? Десятки клинических картин сердечных недугов возникали перед моими глазами. Я бросил украдкой взгляд на моложавое лицо красивой женщины. Как живет это несчастное существо? Я прижал стетоскоп плотнее и затаил дыхание. Сквозь шум — да, да, готов в этом поклясться! — явственно прослушивались четкие, ритмичные удары бодрого, здорового сердца. Вот так история! Необычайный медицинский случай! Я взглянул на женщину почти влюбленно: для темы моей диссертации на степень кандидата медицинских наук это была драгоценная находка! Здоровые тона больного сердца!..

Но дверь скрипнула, и из-за ширмы послышался голос сестры. Что за безобразие! Во время осмотра больного надо категорически запретить кому бы то ни было входить в кабинет, даже сестрам.

— Доктор, вы слышите? Вас спрашивает какая-то Екатерина Алексеевна Думирец.

Я чуть не уронил стетоскоп и, кажется, даже зашатался. Я бросился за ширму, но тут же остановился. А пациентка? Осмотр не закончен. Она стоит голая. И такой необыкновенный медицинский случай!

— Доктор, дышать или не дышать? — послышался голос бедняжки.

Она стояла ко мне спиной и озиралась, удивленная долгим молчанием. Очевидно, на моем лице она увидела нечто такое, отчего сразу же перестала чувствовать себя пациенткой на осмотре, вспомнила о своей наготе и быстро потянулась за сорочкой.

— Накиньте что-нибудь на плечи, — я смотрел на нее с мольбой и мукой, — накиньте, я немедленно вернусь…

Трубка телефона лежала на столе регистраторши, матовая и длинная, словно женская рука в тесной, черной перчатке. Ее можно было поднести к губам и поцеловать.

Это была она! Сквозь металлический шелест мембраны я ясно различал Катрин голос, милый, родной Катрин голос, с такими знакомыми интонациями и ласковым тембром.

— Это ты наконец! — вздохнула Катря, и мне показалось, что в ее голосе зазвенели слезы. — Наконец-то, а я уже думала…

Слезы сжали горло и мне. Белые розы, встреча на перроне, завтрак где-то в уголке уютного кафе — все, все, о чем я мечтал, представляя себе нашу первую встречу после полугодовой разлуки, и что так и не состоялось! А к тому еще эти страшные часы ожидания, метания, недоразумений — столько напрасно растраченных и безвозвратно потерянных часов, которые предназначались для нашего свидания.

— Алло? Алло? — зазвучал взволнованный Катрин голос. — Алло? Ты меня слушаешь? Алло?

Я наконец преодолел спазму, и вдруг меня прорвало, — ливнем, лавиною, ураганом. Ведь мы не виделись целых полгода, и столько надо было сразу же сказать про мою любовь, про мое ожидание, про мое нетерпение. Со скоростью десяти тысяч слов в минуту я стал рассказывать о причинах моего запоздания на вокзал, о том, как шофер высадил меня на углу Дмитриевской, как звонил я по автомату, как сидел дома и ждал, о том, что профессор заставил меня повязаться его голубым в розовую крапинку галстуком и что в клинике я задержался благодаря интересному больному с непрощупывающимся пилорусом при пальпации.

— Я ничего не понимаю! — перебил меня в конце концов удивленный Катрин голос. — Я ничего не понимаю! Какой галстук? Что именно не прощупывается? Говори яснее! Как твое здоровье?

Я умолк и перевел дыхание, пот оросил мой лоб.

— Катря, — сказал я наконец, — любимая моя, долгожданная Катря…

— Милый, — ответила она.

Мы замолчали. И в это мгновение мне представилось, будто бы Катря не где-то там далеко, на другом конце длинного телефонного провода, а тут рядом, возле меня. Я даже почувствовал ее руку на своем плече.