Машины миновали последний бархан, и мы увидели реку.

К нашему удивлению, это была настоящая река. Между песчанистыми берегами, которые местами поросли высохшим за лето камышом, катила она свои ржаво-синие волны. Она была довольно широка, эта неожиданная река, и мне сразу стало понятно, почему под строительство выбрали именно это место. Это не был ручеек в пустыне, который теряется в песках или превращается летом в солончаки и болота, а настоящая река, и воды ее текли с севера. Строительство было обеспечено водой и располагало постоянной коммуникацией: на излучистых рукавах реки я сразу заметил несколько плотов и катер, который, стуча колесами, спешил к заливу. В заливе был сделан причал, и у причала сновало несколько лодок. Русло пролегало в широкой котловине, и весной всю эту низменность, несомненно, затопляла полая вода. Вот почему заводская площадка была не у самой реки, а на холме.

Машины остановились в нескольких метрах от берега.

— Слезайте, тут вам ночевать, — сказал шофер.

Мы соскочили на землю, и пустые машины уехали. Мы стояли в замешательстве. На реке царила тишина, лишь порою звенела волна, плескаясь о прибрежные камешки, да позади, вверху, за барханами, шелестел и ныл неумолчный ветер. Женщины испуганно перешептывались и жались друг к дружке. От пристани к нам приближался хромой старичок.

— Здорόво! — крикнул издали старичок и поклонился нам, сняв черный картуз, похожий на капитанку моряка.

Он подошел поближе, надел капитанку и некоторое время молча разглядывал нас. В руке он держал свитую в моток веревку. В желтых усах, обвисших над бритым подбородком, змеилась и пропадала улыбка. Потом заулыбались глаза старичка, и он спросил:

— Издалёка ль?

— С Украины, — ответило несколько женских голосов.

— Земляки, — вздохнул старичок, и глаза его перестали улыбаться.

— Не из Очакова ли, или, может, из Херсона? — сурово спросил он.

— Харьковские мы, — неохотно ответил кто-то.

Старичок снова долго молчал, то окидывая глазами лица, то потупляя взор. Потом улыбка опять зазмеилась в его желтых усах.

— Что ж, пожалуйте в хату, только вот хаты-то нет. Трудненько будет вам попервоначалу, а потом обвыкнете. Сегодня мы вас не ждали, вот и ужина не приготовили. Можете вскипятить себе воды, — щепки вон из той кучи берите. А завтра запишем вас и подадим списки. А то лучше спать ложитесь. Сон с дороги — первое дело. Вон там, за тем бугорком, женские палатки.

За дюной виднелись верхушки палаток. Сразу их трудно было приметить: цвет полотнищ сливался с тусклыми красками пустыни. В этой седой пустыне все таилось, все словно пряталось.

Женщины, тесно прижимаясь друг к дружке, точно боясь потеряться, молча направились к дюне.

Я хотел есть, я не хотел спать, впервые за эти три недели мне хотелось остаться наконец одному. Я взял свой рюкзак и сделал несколько шагов в другую сторону.

— Куда, куда! — крикнул старичок. — Эй, гражданин в шляпе!

Я остановился.

— Я хочу лечь отдельно, — сказал я. — Я лягу здесь, под открытым небом.

— Не полагается, — безапелляционно заявил старичок.

— Не понимаю, — сказал я. — Почему? Мне хочется побыть одному.

Старичок сменил гнев на милость и пожал плечами.

— По мне, как хотите. Ложитесь одни. — Он протянул мне свою свитую в моток веревку. — Только обложитесь этим вервием и не переступайте через круг.

В недоумении я взял веревку. Это была длинная веревка без конца, точно огромная петля.

— Не понимаю, — сказал я. — Зачем?

— Затем, — произнес старичок назидательным, менторским тоном, — что здесь, в этих пустынных краях, водится такая смертоносная насекомая, называется скорпион. Ужалит — и человек преставится. И боится эта насекомая на всем свете одной только овечьей шерсти и от нее бежит куда глаза глядят, если только природа дала ей глаза, потому как сам я не присматривался, не знаю. Местные народы, ложась спать, подстилают под себя кошму, такой, как бы вам сказать, коврик из овечьей шерсти, — и скорпион-насекомая их не трогает. Только в сметах строительства кошмы не предусмотрены, и начальник приказал навить из овечьей шерсти таких вот веревок, — скорпион через них не переступает. Можете спать спокойно на мою полную ответственность. — Старичок опять хитро улыбнулся в усы и закончил, лукаво подмигивая: — Так что это вот вервие и есть наша хата: тут тебе и стены, и потолок, и пол, и всякая мебель, как полагается.

Я положил рюкзак, лег на песок, заложил руки под голову и закрыл глаза. Волна тихо плескалась в прибрежных камешках, ветер ныл и завывал в степи за барханами.

Я лежал неподвижно, не открывая глаз. Мне не хотелось оглядеться вокруг, я и без этого знал, что увижу. Вечерние сумерки надвигались на дикую степь, сиреневое с серым отливом небо нависло надо мною, кругом были только глина да песок, дальше катила свои ржавые воды река. Кладбищенская тишина царила далеко кругом, ветер за барханами умолкал. Я не чувствовал прохлады от реки, воздух был недвижен от сухого зноя, во рту было горько, и на зубах скрипел песок. Мне очень хотелось пить.

Некоторое время я боролся с жаждой. Мне лень было подняться и пойти к реке. Но мысль о воде возвращалась снова и снова, ни о чем другом я не мог уже думать. Тогда я заставил себя подняться и пошел к реке. Песок скрипел под ногами, как снег в мороз.

Старичок стоял у причала и глядел из-под руки на катер. Катер был уже недалеко.

— У берега пить нельзя, — строго сказал старичок, — у берега пьют овцы и вода тут совсем заражена. Есть тут такая овечья болезнь, которая через воду пристает и к людям. Прикинется у человека горячка, завянет потом человек, зачахнет и пропадет. Очень нехорошая болезнь, забыл, как называется, — больно мудреное название. — Он не мог выговорить трудное слово «бруцеллез». — А посредине реки вода чистая, не заразная. Садитесь в посудину, плывите на фарватер и пейте на мою полную ответственность. Только поторапливайтесь, а то катер отшвартуется и замутит водичку.

Речные термины старичок выговаривал правильно и с особенным смаком.

— Вы перевозчик? — спросил я.

— По профессии я бакенщик, вот уже третий десяток, сразу же после инвалидности, — важно сказал старичок. — Только это было на Днепре. А здесь я начальник порта и навигации. — Он сердито плюнул и растер босой ногой плевок. — Получил повышение! — вдруг рассердился он.

Я взял у старичка обломок доски, который должен был служить веслом, и прыгнул в утлую лодчонку — дощатый ящик, похожий на неотесанный гроб. В эту минуту в мертвой тишине прибрежья раздался совершенно неожиданный здесь, среди тысячекилометровых просторов пустыни, телефонный звонок. Не зуммер полевого телефона, а звонок обыкновенного кабинетного аппарата. Старичок торопливо присел на корточки и из-под ног, откуда-то прямо из песка, выхватил телефонную трубку.

— Вас слушает у аппарата начальник порта и навигации энского строительства товарищ Матвей Тимофеевич Сокирдон!

Моя лодка была уже на середине реки, я лег ничком и перегнулся через борт. Ловя струю прямо губами, я припал к воде. К моему удивлению, вода ничем не пахла и была вкусная, только чуть солоноватая. Я напился вволю и лег навзничь. Надо мною стояло темное небо, звезды уже усеяли зенит. Начальник порта и навигации Матвей Тимофеевич Сокирдон надсадно кричал в телефон, рапортуя начальнику энского строительства, что катер вот-вот отшвартуется, простоит ночь так, как есть, а разгрузят его, как только займется заря. И все это — и река, и степь, и небо, и телефонный разговор старичка — представлялось чем-то совсем чужим мне, чем-то несуществующим, ненастоящим и неправдоподобным.

Старичок закончил телефонный разговор, что-то неодобрительно проворчал, затем сердито крикнул мне:

— Товарищ инженер! Не прохлаждайтесь на реке, это вам не Днепр, вечером как раз схватите ревматизм!

Я послушно сел и поплыл назад. Скорпионы, бруцеллез, ревматизм — я уже начинал к этому привыкать.

Когда я отдал весло и пошел к своему рюкзаку, старичок крикнул мне еще вдогонку: