Ольга вышла в переднюю и прислушалась. За дверью было тихо, но на нижних и верхних этажах хлопали двери и слышался говор. Ольга постояла некоторое время, подождала, — к ним больше не стучали, ей, верно, почудилось. Она направилась к двери, чтобы прислушаться, что это за шум на лестнице и во дворе. Но Ольга шагу не успела сделать, как в дверь опять постучали, — так же тихо, так же робко.

— Кто там? — спросила она, приникнув к замочной скважине.

Тихий мужской голос что-то ответил, но Ольга не разобрала.

— Кто? — переспросила она.

Мужчина откашлялся и заговорил погромче. Сердце у Ольги замерло, — за дверью звучала немецкая речь…

Простите, пожалуйста, дорогая фрау, но меня назначили к вам на постой.

Ольга замерла, она слышала, как за дверью, за тоненькой филенкой, дышит человек, дышит тяжело и прерывисто, вероятно после быстрого подъема на третий этаж. И это был немец… Но почему он говорит так тихо, так скромно и вежливо? Не прием ли это, обычный бандитский прием, лишь бы только отворили дверь, лишь бы только ступить на порог? Ольга слышала шум на лестнице — топот ног, стук в двери, наглые окрики, Ольга слышала, как отворяются и громко хлопают двери, как затихают за ними голоса. Гитлеровцы были в доме, они становились на постой. Они держались уверенно, нахально и шумно.

Но немец на площадке за дверью тяжело дышал и молчал.

Ольга отодвинула задвижку, повернула ключ и, не снимая цепочки, приотворила дверь. На площадке царила непроглядная тьма, но как только скрипнула дверь, тотчас вспыхнул свет, — щелкнул электрический фонарик, — и Ольга увидела человека. Неизвестный направил луч света не на Ольгу, он повернул фонарик и показывал ей себя.

— Извините, пожалуйста, меня назначили к вам на постой, — тихо сказал он, едва шевеля губами под усиками, — очень прошу вас, фрау, извините за то, что беспокою вас в такое позднее время и прихожу жить незваный, но что же мне делать? Мне приказали, и я должен подчиниться, а квартирьер дал мне этот номер квартиры. Очень прошу вас, извините меня.

Он говорил тихо, губы его кривились в принужденной улыбке.

Ольга сняла цепочку и отошла от порога.

Мужчина вошел, он не погасил фонарика, и в передней стало светло. Ольга увидела теперь своего постояльца. Он был маленького роста, сутуловат, длинные, чуть не до колен руки неуклюже повисли вдоль тела. Подпоясанная ремешком охотничья куртка тоже висела на нем, как с чужого плеча, а штаны мешками обвисли на коленках. У огромных стоптанных бутсов, которые были совсем не по ноге ему, носки загнулись, как у китайских туфель.

— Не беспокойтесь, фрейлен. Я постараюсь не помешать вам, я дальше не пойду. — Он окинул быстрым взглядом переднюю и увидел нишу около трюмо. — Я буду жить вот здесь, в уголочке.

Он сделал три шага по направлению к нише и бросил на пол свой рюкзак, плащ, котелок и манерку. При нем не было ни винтовки, ни даже пистолета. Он подвигался бочком, чтобы не повернуться к Ольге спиной, и Ольга заметила, что он прихрамывает на правую ногу. Нога у него не была ранена, она была короче от рождения. Коротыш перехватил взгляд Ольги и покраснел.

— Я не солдат, — сказал он, не по-военному снимая фуражку и кланяясь, — я всего лишь гарнизонная служба. Нет, нет! — сказал он, заметив движение Ольги. — Я не полицай! Я всего лишь шофер хозяйственной команды. Не бойтесь меня, фрейлен.

Ольга невольно улыбнулась, и коротыш покраснел еще больше. Глаза его просили извинения.

Вдруг он заговорил на ломаном русском языке, делая сильное ударение на первом слоге каждого слова:

— Здесь есть Украина, но я, прошу меня извинять, не знаю украинский язык. Я немного знаю русский язык, и, если вы, пани, понимаете по-русски, я буду говорить по-русски. Вы, пани, меня понимаете?

Язык его меньше всего был похож на русский, это была смесь украинского с церковнославянским, и Ольга плохо понимала его. Однако она ответила:

— Я понимаю вас.

Коротыш еще раз поклонился и сделал попытку шаркнуть ногой.

— Меня зовут Пахол. Ян Пахол из Мукачева. Я чех. Я совсем не наци. Нет! Нет! Я пленный, и меня послали сюда на работу. Вы, пани, меня понимаете?

Глаза чеха Яна Пахола из Мукачева с тревогой и грустью заглядывали в глаза Ольги.

Утром в дверь постучался дворник.

— Откройте, — сказал он. — Не бойтесь. Это я, дворник. Я к вам с повесткой.

Он протянул Ольге бумажку и попросил расписаться.

Ольга взяла бумажку, и сердце у нее упало, как только она взглянула на нее. Это была не простая повестка. Узкая и длинная, на плотной бумаге, с отрывным талоном для расписки. Таких повесток Ольге еще никогда не приходилось видеть. Печать стояла не в левом, а в правом углу, напечатана повестка была убористым, острым готическим шрифтом. Это была немецкая повестка.

Помощник коменданта города предлагал фрейлен Басаман Ольге, стенографистке и студентке института иностранных языков по отделению немецкого языка, немедленно явиться в комендатуру.

Повестка была адресована на квартиру Ольги — Набережная, семнадцать, но в углу стояла пометка дворника, что Ольга Басаман по местожительству отсутствует, а ниже, на полях; была справка канцелярии института, что у студентки Ольги Басаман имеется еще один адрес — по местожительству ее матери. Он был указан тут же — в канцелярии института были известны оба адреса.

Ольга расписалась и отдала дворнику талон. Тот вздохнул и молча вышел. Он ничего не мог поделать: повестку он тоже получил под расписку и отвечал за ее доставку… Теперь коменданту города будет известно, что Басаман Ольгу нашли и повестку ей вручили. Если она не явится в комендатуру, комендант прикажет привести ее силой. И она не могла убежать, спрятаться где-нибудь, переждать: больная мать и двое детей не могли остаться без ее присмотра.

И у фашистов, по-видимому, было срочное дело к Ольге Басаман, раз они так усердно разыскивали ее.

Быть может, столько народу надо расстрелять и повесить, что в комендатуре не успевают составлять списки и требуется стенографистка? Быть может, коменданту надо издать какие-то новые, чудовищные распоряжения, и их столько, что он не может обойтись без помощи стенографии? И Ольга своей профессией должна содействовать ускорению этих длительных операций?

Да пусть ее лучше убьют, но она не пойдет стенографисткой к фашистскому коменданту!

— Ольга! — позвала мать. — Кто это приходил?

Ольга все еще стояла в передней с повесткой в руке. Она поспешно сунула ее за корсаж.

— Да это так, сказала Ольга, — дворник.

— Чего ему надо?

— Он приходил… звать во двор смыть кровь расстрелянных. Это все обязаны делать. Я должна была расписаться.

Мать заплакала.

— До чего мы дожили! Все обязаны выходить во двор — смывать кровь расстрелянных…

Ольга вошла в комнату, села около матери и склонила голову ей на грудь.

— Успокойся, мама. Все обойдется.

Что сделать, чтобы не идти к коменданту, не приступать к работе и сохранить жизнь матери и детей? Ведь фашисты, наверное, репрессируют мать и детей, если Ольга не явится по их вызову.

От этих отчаянных мыслей Ольгу оторвал новый стук в дверь, и она похолодела, — теперь при всяком стуке в дверь она будет холодеть от ужаса. За ней?

Нет, еще не за ней. В дверь стучали Мария и Нина, ее подруги по институту иностранных языков.

Это была подлинная радость, — если только это слово уместно употребить в такую страшную минуту жизни, — увидеть подруг! Ольга до сих пор не подумала о своих подругах, она не знала, остались ли они в городе, она даже не хотела, чтобы они остались: горе и позор лучше переживать одной. Но она увидела Марию с Ниной, и ей стало легче: она не одна! Мария и Нина не были задушевными подругами Ольги, но они были для нее живой связью с той жизнью, которая только что кончилась. Нет, нет, она не кончилась, произошла только страшная катастрофа!

Мария и Нина тоже получили повестки, им тоже предлагали явиться сегодня: Нине — к начальнику биржи труда, Марии — в бургомистрат. Студенткам института иностранных языков по отделению немецкого языка предлагали стать на работу к немцам в качестве переводчиц. Это была мобилизация, — не могло быть никаких сомнений относительно категорического характера приказа, никаких иллюзий относительно ответственности за неявку.