Я сел и закрыл руками лицо.

Я слышал, как Ольга тихо вышла из комнаты. В кухне что-то звякнуло, — это Ольга сняла с керосинки чайник. Как несчастны были мы с Ольгой! Быть может, и против воли, но она приспособилась. Она сама стала такой, каким, по моей версии, должен был стать я. Значит, мы оба были как будто одинаковы. Мы потеряли свое лицо, но ненавидели тех, кто свое лицо потерял. Каким ужасам обрекли нас фашисты! Эти муки страшнее пыток в гестапо.

Я схватил шапку и направился к двери.

Но из кухни вышла Ольга.

— Вот и чай. Что это ты взялся за шапку?

Я молчал, опустив голову на грудь. Я слышал, как молчала Ольга. Потом она взяла шапку из моих рук.

— Садись.

Мы сели за стол. Ольга жила бедно: на столе стояли две чашки суррогатного чаю, лежали два кусочка сахару, сахарин и черные сухарики. Ольга еще раз посмотрела на часы.

— Ты уж меня извини, — сказала Ольга, — мы потом обсудим с тобой все: как ты устроишься и все прочее. — Ей больно было говорить обо всем этом, у нее дернулись брови у переносья. — А сейчас я оставлю тебя одного. Не позднее чем через час я буду дома.

— Хорошо, — сказал я. — Но мы выйдем вместе. Мне тоже надо идти.

— Куда?

— Я ведь не спрашиваю у тебя, куда ты идешь!

Ольга опустила глаза и ничего не сказала.

Какими мы внезапно стали близкими тогда. И как мы были теперь далеки.

— Дело в том, — произнесла после паузы Ольга, — что у тебя нет жилья, тебе, верно, некуда деваться? Тебя не видел во дворе управдом или дворник?

— Я не знаю ни вашего управдома, ни вашего дворника. На лестнице я встретил двух пьяных итальянских стрелков.

— Это ничего. Думаю, что тебя никто не видел. Управдом в эти часы еще в домоуправлении. Дворника я видела утром, когда отводила детей, — он ушел на базар. А на базаре он торгует и возвращается оттуда не скоро. Сегодня ты переночуешь у меня, а завтра посмотрим, как быть.

— Спасибо, — сказал я.

Ольга помолчала. Ложечка звенела в ее чашке.

— Спасибо — за что? Ты останешься ночевать?

— Не знаю.

— Я должна знать это заранее. Ты ведь понимаешь, немцы за это по головке не гладят, надо кое-что подготовить…

— Я не хотел бы тебя подводить.

— Мне надо кое-что подготовить, и тогда все обойдется, — сказала Ольга. — А завтра мы разберемся.

— Спасибо, — сказал я, — мне в самом деле некуда сегодня деваться, и я переночую у тебя.

Я знал, что не приду ночевать к Ольге, но к чему длинные разговоры и пререкания? Я торопливо допил чай.

— Если ты спешишь, мы можем идти.

Мы вышли.

Когда за нами закрылась входная дверь, я отметил про себя, что за мной она закрылась навсегда, Я не приду сюда даже тогда, когда Ольге станет известна правда обо мне. Потому что Ольга потеряла лицо.

Мы вышли на улицу.

— В какую тебе сторону? — спросила Ольга.

Так спрашивают, когда пойдут в противоположную сторону, лишь бы только не идти вместе.

— Я пойду с тобой. — Злоба кипела во мне.

— Нет, — спокойно сказала Ольга. — Дальше, чем до угла, мы вместе не пойдем.

— Почему?

Ольга повела бровью и не ответила.

— Ты не хочешь идти со мной?

Ольга не сразу ответила.

— Ты не первый день живешь на территории, занятой гитлеровцами.

Я вздрогнул. Я хотел закричать: «Первый! Первый!» — но я не имел права крикнуть это Ольге. Да теперь я уже и не хотел.

Ольга закончила:

— И ты знаешь прекрасно, что все у нас держится на случайности. Тебя могут остановить, спросить, забрать…

— А тебя?

Злоба душила меня.

Ольга пожала плечами и не ответила.

— Почему ты не хочешь идти вместе со мной? — грубо спросил я.

Но Ольга не реагировала на мою грубость и произнесла по-прежнему ровно:

— Через час, — сказала Ольга, — я уже буду дома и открою тебе, когда бы ты ни пришел.

Она протянула мне руку.

Я взял ее руку, но смотрел в землю. Потом я не выдержал и поглядел на ее пальцы: они были длинные и нежные, но почернели от печки и керосина.

— Я скоро вернусь, — сказала Ольга, — и мы обо всем поговорим. По душам. Каковы бы ни были сейчас наши души.

Она была великодушна.

Ольга стукнула босоножками.

— Я жду тебя. Не задерживайся.

И она пошла. Это она уходила навсегда.

А я стоял и смотрел ей вслед…

Сделав несколько шагов, Ольга оглянулась и махнула мне рукой.

И тогда я не смог удержаться. Я пошел скорым шагом, я пустился чуть не бегом к Ольге.

Ольга ждала. Я подбежал к ней, и она встретила меня темным страдальческим взглядом с глубоким отблеском тоски и радости, — таким взглядом встречает только любимая, когда, после выстраданного, бессмысленного, но неотвратимого последнего прощанья, любимый вдруг на мгновение остановит ее.

Задыхаясь, я сказал тихо и виновато:

— Все-таки я еще немного пройду с тобой…

Ольга сказала:

— Я иду к маме.

— Я пойду с тобой. На могилу к маме.

— Хорошо, — тихо сказала Ольга.

Мы уже дошли до угла.

— Нет, — заговорила так же тихо Ольга, — ты постоишь где-нибудь в стороне, а на могиле я побуду одна.

— Хорошо. Я подожду тебя в стороне.

Мы завернули за угол, на Пушкинскую улицу. К кладбищу надо было повернуть направо, до него оставалось три квартала.

Только мы вышли на Пушкинскую, к углу подъехала машина. Машина остановилась, но тотчас снова тронулась и медленно догнала нас. Я увидел, как Ольга изменилась в лице: она побледнела, глаза ее забегали, мне даже показалось, что она бросилась в сторону, чтобы повернуть назад за угол. Но машина уже преградила ей путь, и Ольга остановилась. Я невольно отпрянул, — что это за машина, почему она остановилась? Патруль? Полиция? Гестапо?

Дверцы машины открылись, и на мостовую выскочил гитлеровский офицер.

Но тревога была напрасной, — офицер не имел намерения арестовать нас. Офицер улыбался, лицо его расплывалось в улыбку, взгляд его был прикован к Ольге, — да, да, взгляд офицера был прикован к Ольге, и офицер, радостно улыбаясь, шел прямо к ней.

Ольга стояла и ждала. Она была спокойна, но бледна.

А я стоял сзади и смотрел на Ольгу и офицера.

Офицер остановился на расстоянии одного шага и приложил руку к козырьку. Он был элегантен и учтив. Но лицо его сияло, озаренное широкой, радостной улыбкой.

Потом офицер подошел к Ольге, взял ее руку, поднес к губам.

Я стоял как вкопанный.

Офицер заговорил. Он был в трех шагах от меня, я мог бы расслышать, что он говорит, но теперь я уже ничего не слышал. Офицер говорил, а Ольга качала головой. Офицер убеждал, а Ольга возражала. Офицер доказывал, а Ольга не соглашалась. Офицер настаивал, но Ольга упиралась. Офицер начал умолять — и Ольга укоризненно улыбнулась ему. Она улыбнулась дружески и положила пальцы офицеру на обшлаг рукава.

Я повернулся и пошел прочь.

Все утро Ольга озабоченно поглядывала на часы. Потом она не хотела, чтобы мы вышли вместе. Потом она сказала, что пойдет на могилу матери… Она ждала гитлеровского офицера или спешила к нему на свидание. Она не хотела, чтобы я увидел их вместе, когда вышла навстречу офицеру. Она солгала, что идет на могилу матери, чтобы спровадить меня. Ей надо было встретиться с офицером.

Не было Ольги в моей жизни! Не было Ольги на свете!

Я шел, все ускоряя шаг и не оглядываясь.

До библиотеки я добрался благополучно.

Я шел в библиотеку тесными уличками, и каменные громады домов высились вокруг. Я видел дома, которые привык видеть десятки лет. Я смотрел на мостовую под ногами и узнавал когда-то замеченные камешки, которые были чем-то памятны мне еще смолоду. Это был родной город, но он был не мой.

На первый взгляд жизнь в городе текла размеренная и правдоподобная. Фронт отодвинулся на пятьсот километров, и здесь уже был тыл, глубокий тыл гитлеровской армии. Даже военных — немцев или итальянцев — на улицах попадалось немного. Патрули встречались изредка, а на перекрестках стояли на посту только полицейские.