— Теперь столько народу убивают! — небрежно сказал я.

Старичок кашлянул и шаркнул ногой.

— А сколько за эту?

Я показал на простую зажигалку из патрона.

— Сотню!

— Ах, и за эту сто!

Может, мальчик выйдет через другой ход и расскажет во дворе? Надо немедленно уходить отсюда.

Я украдкой взглянул на старичка, потом на заднюю дверь. Старичок сердито ковырял иглой в форсунке, в щелке двери виден был черный, любопытный, горящий глаз. Слава богу, мальчик еще не ушел…

— Дороги у вас зажигалки, — сказал я. — Придется поискать где-нибудь в другом месте… — Я отодвинул ящичек. — До свидания.

Старичок снова сердито кашлянул и не ответил. Я сделал два шага к двери.

— Думаю, — сердито сказал вдруг старичок, — что вам лучше еще немного переждать… — Не отрываясь от работы, он локтем поправил зеленый козырек над глазами.

Сердце у меня екнуло, я застыл на месте. Черный, любопытный глаз все еще был виден в щелке задней двери. Старичок подавал мне руку помощи? Я стоял, не зная, что сказать. Волнение распирало мне грудь. Старичок протягивает мне руку помощи, зная только, что я сейчас убил фашистского прихвостня. Он даже не знает, кто я такой.

Мы долго молчали. Старик все ковырялся в своем примусе. Черный глаз все еще светился в щелке двери. С улицы уже не долетали крики.

— Думаю, — сказал наконец старик, — что вам уже можно идти! Володька! — крикнул он в заднюю дверь.

Черный глаз исчез, дверь отворилась — мальчик стал на пороге.

— Беги! — строго сказал старик, — погляди, нет ли там кого за воротами. Да мигом!

Володька кинулся к выходной двери. Он не мог оторвать глаз от меня, он озирался, пока не затворил за собой входной двери.

Мы опять помолчали, пока не вернулся Володька.

— Никого нет! — заговорщицким тоном прошептал Володька, появившись на пороге. Его любопытные глаза впились в меня, как буравчики.

— Спасибо! — сказал я. — Будьте здоровы!

Мне хотелось пожать руку старичку, моему доброму другу, но он не ответил мне и продолжал ковыряться в форсунке. Я направился к двери.

— Вы забыли зажигалку! — услышал я голос старика.

Я обернулся. Старик, не глядя, протягивал мне зажигалку. Это была затейливая зажигалка из прозрачной пластмассы — с устройством для защиты огня от ветра и бисерными инкрустациями. Я машинально взял ее.

— Но ведь она, наверно, очень дорого стоит… Сколько за нее?

— Ничего, — буркнул старичок.

В половине второго — за полчаса до назначенного срока — я пришел на кладбище. Вот и памятник академику Багалею. В эту минуту мимо памятника никто не проходил. Не останавливаясь, я прошел к церкви, затем свернул в аллею налево. Был будний день, но церковь была открыта, и шла служба. Низкий басистый голос тянул заупокойную ектению. На паперти застыли на коленях нищенки. На главной аллее тоже сидели нищенки, они продавали ведрами желтый просеянный песок. «Купите и посыпьте дорожку к дорогой могилке!» Я пересек главную аллею и пошел по боковой. Здесь было совсем безлюдно, — изредка какая-нибудь старушка проходила к дорогой могилке.

Я вышел из аллеи, пробрался между могилами и сел на пенек у памятника.

Гудела и звенела глубокая кладбищенская тишина. Неистовую возню подняли в кустах воробьи. Где-то вдалеке стрекотала сорока. Из церкви доносился низкий басистый голос попа. Издалека, из города, долетал порою рокот автомашины. Тихо, уединенно было на кладбище.

Но я не проникся кладбищенским покоем.

Нервы у меня были слишком напряжены, чтобы погрузиться в кладбищенскую печаль и тишину.

Придет ли третья? Увижу ли я оброненный платок? Дадут ли мне наконец явку?

Неудачи этих трех дней удручили меня.

Поможет ли мне эта третья встреча выполнить задание? «М» погиб, а ведь только «М», футболист в непарных бутсах, имел непосредственную связь с руководством городского подполья. У библиотекарши и этой женщины с платком, которой я еще не видел, не было этой связи, — так сказал мне Кобец. Чем же эта женщина сможет помочь мне?

Пожалуй, выполнять операцию придется одному. Одиннадцать рабочих карточек, чистых бланков, но с подписями и печатями, из сейфа биржи труда. Как их добыть?

Я прислонился к памятнику и закрыл глаза. Чирикали воробьи, стрекотала сорока, ревел поп, — в ушах у меня стоял звон; я измучился, я хотел спать. Прошлой ночью я почти не позабылся сном.

Трудна была для меня прошлая ночь. И наступила она после трудного дня.

Старый слесарь спас меня.

Я вышел из слесарной мастерской и побрел наугад. До вечера было еще далеко, и мне некуда было деваться. Опасность подстерегала меня на каждом шагу. Я посидел в одном кафе, потом перешел в другое; до вечера я успел посидеть во всех кафе в районе между проспектом Сталина и Сумской. Потом, когда стемнело, я вышел на улицу, и мне опять некуда было деваться. В родном городе я был загнанным зверем.

К Ольге я не пошел. К Ольге я уже никогда не пойду. У меня не было колебаний. Только сердце щемило. Только грудь пылала ненавистью и жаждой — сражаться, сражаться, сражаться до конца!

Я вынужден был снова пробраться украдкой туда — на второй этаж дома номер семнадцать по Набережной. Я провел там вторую бессонную ночь, — среди руин, на железной раме у выломанного окна. Это была трудная ночь.

Что мне делать? Завтра придет Инженер. Я должен вручить ему одиннадцать рабочих карточек — чистых бланков с печатью биржи труда. Где мне взять эти карточки?..

Я встрепенулся, — это я чуть было не уснул, на короткое мгновение погрузился в тяжелый, смутный полусон, — но нервное напряжение удержало меня на этой грани между явью и сном. Я поспешно открыл глаза, сон пропал. До двух часов оставалось еще минут десять. Я поднялся, расправил плечи, хрустнул всеми косточками и пошел между могилами. Я не пойду сейчас к памятнику академику Багалею, — как знать, вовремя ли явится женщина с платком, если она вообще явится. Не пойду я и по аллее, чтобы меня лишний раз не увидели нищенки. Лучше пробраться сквозь кусты между могилами, будто в поисках своей дорогой, забытой могилки…

Я пошел сквозь кусты между могилами. Могилы встречались старые и свежие, но это были сплошь наши могилы — фашистская падаль не осквернила место упокоения наших людей. Фашисты устроили себе отдельные кладбища — «только для немцев». Пожалуй, во всем городе это было единственное место, где не было гитлеровцев…

Памятник академику Багалею виднелся издали сквозь кусты. Это был небольшой намогильный бюст. Мимо памятника прошла какая-то женщина, — я вздрогнул, — что, если она уронила платок, а я прозевал? Но я успокоился: еще не было двух часов.

Я сел на могилу в просвете между кустами, но тотчас встал и подошел поближе: в просвет было плохо видно. Мимо памятника прошли две старушки, потом проковылял безногий, прошла еще одна старушка. Они направлялись в церковь.

Я вышел на аллейку и прошелся взад и вперед. Было ровно два часа. Проходя мимо памятника, я смотрел на него через плечо. Около памятника никого не было.

Нет, долго так прогуливаться не следует. Я ушел с аллейки и опять зашагал между могилами. Я все смотрел, где бы устроиться так, чтобы виден был памятник Багалею, а сам я оставался в тени. Наконец я присел под березкой у надгробия Гулак-Артемовского.

Отсюда я видел памятник Багалею, и аллейку на несколько шагов вправо и влево. Смутно и тревожно было у меня на сердце. Что делать, если женщина с платком сегодня не явится? Я приду завтра и послезавтра. А если она не явится совсем?

Мимо памятника Багалею опять прошла женщина. Она не уронила платок.

Я почувствовал, что меня начинает бить дрожь.

Неважный был из меня подпольщик.

Вдруг я вскочил и, отпрянув, спиной уперся в березку. Тонкое дерево врезалось мне между лопатками.

По дорожке к церкви шла Ольга.

«Ах да! Здесь где-то похоронена ее мать…»

Вот Ольга около памятника Багалею.

Вот она вынула платок, поднесла его к лицу — и платок упал.