…Мне было очень неудобно лежать сейчас на железной раме, я ворочался с боку на бок, прутья скрипели, и я прислушивался к гулкому отзвучию на пустом этаже.

Ольга, очевидно, не пережила зимы. Как суждено было ей погибнуть? От голода? В гестапо? В противотанковых рвах за городом?

Лихорадочный, тяжелый сон медленно смыкал мне глаза.

Проснувшись утром, я спустился по лестнице и остановился на нижней площадке. Если я выйду сейчас через черный ход во двор, меня могут увидеть местные жители. Может, лучше пройти через вестибюль и парадный ход прямо на улицу?

Я свернул с площадки — не на черный ход и не в вестибюль к парадному подъезду, — а в коридор первого этажа, остановился перед дверью, из-за которой услышал вчера шум примуса, и постучался.

— Кто здесь? — спросил женский голос, и у меня замерло сердце.

— Скажите, пожалуйста, где живет Ольга Басаман?

Дверь отворилась, и на пороге показалась женщина. Это была пожилая женщина, за подол ее держался ребенок.

— Кого вам надо?

— В этом доме, — сказал я спокойно и вежливо, — в прошлом году, еще при «советах», жила моя знакомая, стенографистка Ольга Басаман. В тридцать пятой комнате на втором этаже. Я потерял ее из виду уже давно, а сейчас мне необходимо найти ее. Не скажете ли вы мне, в какую комнату она перебралась?

Женщина внимательно посмотрела на меня, однако она не удивилась.

— Я помню, — сказала она, — что здесь жила стенографистка Басаман. Она теперь здесь не живет, и я не знаю, куда она перебралась. Раза два я встречала ее на улице.

Она встречала Ольгу на улице! Значит, Ольга жива…..

— Давно вы ее встречали?

— Месяца два назад.

— Два месяца!

— Простите за беспокойство, — извинился я.

— Ничего, — сказала женщина. — Теперь все друг друга ищут. — Она хотела притворить дверь, но задержалась. Она любила поговорить, и характер у нее был, видно, приветливый. Ей хотелось утешить меня. — Попервоначалу, — сказала она, — все друг друга избегали, не до того было, а теперь люди как-то ожили, и все, все поголовно, бросились разыскивать своих родственников, друзей, знакомых. Но многих уже нет на свете…

Я смотрел на женщину и слушал ее. Это была первая женщина, с которой я говорил в родном городе после года гитлеровской оккупации. Такие вот пожилые женщины с ребенком, держащимся за подол, были в нашем городе и год назад. Но я чувствовал, что год назад эта женщина была не такой. За этот год она страшно изменилась. Этот минувший год я видел у нее в седине на висках, в складках у губ, в потускневших зрачках.

— Вы нездешний? — спросила женщина. — Приезжий?

— Нет, — ответил я, — я здешний. Но приехал действительно недавно. Некоторое время я отсутствовал.

Женщина вздохнула.

Мне казалось, что она знает все, что я могу ей сказать и чего сказать не могу. И она знает, что расспрашивать нельзя. Точно между нами был какой-то сговор.

— Знаете что, — сказала женщина, — вы бы сходили к управдому и узнали у него.

— А где же управдом? — спросил я. Я знал, что к управдому я не пойду.

— У нас управдом один на целый квартал, — ответила женщина. — Сейчас он в домоуправлении. Вы знаете, где домоуправление? На углу, там, где когда-то была аптека. — Она принужденно улыбнулась. — Теперь все выздоровели, больных нет, и аптека никому не нужна. Управдом устроил в ней свою канцелярию.

— Ах вот как! — сказал я. — Я сейчас схожу к нему и узнаю. Спасибо.

— До свидания, — сказала женщина.

Я поклонился и пошел. Женщина стояла на пороге, не притворяя двери. Я чувствовал на себе ее взгляд.

— Куда же вы? — сказала женщина. — В вестибюле дверь заколочена. Идите так же, как пришли, через черный ход.

— Ах да! — спохватился я. — Совершенно верно! Это я машинально. Раньше я всегда приходил сюда через парадный ход. До свидания. Большое спасибо.

Дверь за мною захлопнулась. Женщина заперлась.

Я вышел на улицу и огляделся по сторонам. Народу на улице не было, — наша улица всегда была тихой и пустынной. Сколько раз за свою жизнь я прошел вверх и вниз по этой улице! Я мог пройти по тротуару в потемках и не сбиться, — в моей памяти стояли каждый камешек и каждая ямка. Моя улица совсем не изменилась за этот год. Те же дома, та же булыжная мостовая, те же деревья вдоль тротуара. Но все это стало иным — не таким, как год назад.

Я свернул направо и пошел прямо к аптеке на углу. Вывеска «Аптека» еще висела над входом, но широкие витрины были выбиты и заложены диктом.

— Могу я видеть квартального управляющего? — спросил я на пороге, не притворяя за собой дверь.

Передо мной была аптека, такая, какой я знал ее десять лет. «Venena» и «Optica» на матовом стекле шкафов, надписи на белых эмалированных табличках, ящиках с медикаментами, — сколько зубного порошка и пирамидона купил я здесь! Но шкафы были пусты, под стеклом прилавка не видно было баночек и туб, а на месте, где когда-то красовался лозунг «Здоровье трудящимся!», висела олеография «Адольф Гитлер». За прилавком склонилась над бумагами девушка, на месте провизора сидел человек в картузе, с усиками, точь-в-точь как у Гитлера.

— Я управляющий, — сказал человечек с провизорского места, и я тотчас его признал, несмотря на шутовские усики.

Это был тот самый дворник, которого я видел в последний день моего пребывания в городе и которого вечером приветствовал словами: «Доброе утро!» Он стоял тогда, как собственный монумент, и смотрел в небо, где заходили на бомбежку самолеты.

— Здравствуйте! — сказал я.

— Здравствуйте, — величественно ответил дворник.

Я понял, что он тоже узнал меня. Десять лет он подметал улицу перед аптекой, а я проходил мимо него.

— Скажите, пожалуйста, тут в доме номер семнадцать по Набережной еще при «советах» проживала стенографистка Ольга Басаман, не знаете ли вы, куда она переехала?

Дворник-управляющий смотрел прямо перед собой. Он либо погрузился в воспоминания обо мне, либо придумывал, что бы мне такое ответить. А может, он соображал, откуда это я взялся вдруг после целого года отсутствия и не следует ли немедленно сообщить обо мне в гестапо?

— Ольга Басаман, — сказал дворник, — ушла из дома номер семнадцать сразу же после того, как кончились «советы», еще до пожара. Потом она приходила за вещами. Еще до того, как я стал управдомом. Корреспонденцию, которая приходила на ее имя, мы переадресовывали… — Он раскрыл книгу, послюнявил палец, перевернул страницу и прочитал: — Юмовская, одиннадцать, квартира сорок. Там живет ее мать с двумя детьми, и Ольга Басаман теперь перебралась туда.

— Спасибо, — сказал я. Потом я любезно улыбнулся. — Какой вы здесь порядок навели. Это очень хорошо.

Девушка из-за прилавка с любопытством посмотрела на меня.

Юмовская, одиннадцать, квартира сорок. Ольга была в городе, у нее был адрес. Она жила с матерью и ее двумя детьми. На мой вопрос о родителях она ответила тогда молчанием. Я не знал, что у нее есть мать.

— Спасибо, — поблагодарил я еще раз дворника и собрался уходить.

Дворник-управдом не ответил и отнесся к моему намерению безучастно.

— А вы, — спросил вдруг я, — не узнаете меня? Я вас тотчас узнал.

— Отчего же? — сказал дворник. — Вы жили в девятнадцатом за углом, квартира три. Вы прибежали домой после того, как взорвалась бомба, сразу ушли и больше уже не приходили.

Какая страшная память у дворников! И это был первый знакомый, которого я встретил в городе. Таким образом, в своем новом обличье я должен был выступить с этой встречи, с этой минуты.

— Совершенно верно, — сказал я, — я приехал с рытья окопов и увидел, что остался бездомным. Все мое имущество тогда погибло… — Я вздохнул. При этих словах, безусловно, надо было вздохнуть. — Мне даже не во что было переодеться и негде было переночевать. Потом я уехал в Донбасс. Строил там, знаете… (Господи! Что я мог там строить!) Вы ведь знаете, я архитектор?

— Знаю, — сказал дворник. — Вы строили тот дом около «Спартака», который сгорел этим летом от советских бомб.