Во время странствий мне за этот год не раз приходилось ночевать под открытым небом. Я спал под открытым небом даже в морозную, буранную ночь в Голодной степи; но здесь, в родном городе, крыша и стены были необходимы мне не для комфорта, а для того, чтобы укрыться от посторонних глаз. Если приткнуться где-нибудь здесь между камнями, будет, конечно, неуютно, но я все же могу заснуть, проспать рассвет и утром попасться кому-нибудь на глаза.

Ночлег надо искать где-нибудь под крышей.

Дом номер семнадцать по Набережной, где я приютился в ту ночь и где встретил Ольгу, был в двух шагах за углом. Живет ли там сейчас Ольга? Кобец не возражал против возобновления с нею знакомства. Но примет ли она меня, нежданного, позабытого? Какой она стала сейчас, кто — она?

Кто я, это мне было известно. Я не ушел тогда далеко на восток, переждал, притаясь, в Донбассе, убедился, что фашисты взяли верх, потерял надежду и — приспособился.

Если Ольга — наша, она с негодованием выгонит меня.

Нет, она не рискнет. Она примет меня, скрыв свое отвращение. И я тоже должен буду сделать вид, что не замечаю ее отвращения. Оба мы должны будем таиться друг от друга. Какой ужас!

Если Ольга примирилась с врагом и приспособилась, она меня, как приспособленца, охотно примет. Но какое непреодолимое отвращение придется тогда затаить мне!

Если же Ольга изменила… нет, я не мог сказать о ней это слово, — если Ольга потеряла свое лицо, то сумею ли я сдержаться и не обнаружить своего презрения к ней?

Во дворе дома номер семнадцать я остановился, чтобы оглядеться. Молодой месяц озарял все кругом зеленоватым призрачным светом, и я видел перед собою дом.

Третий этаж, несомненно, сгорел. Окон на третьем этаже не было совсем, а стены над оконными проемами были в языках черной копоти. На втором этаже следов пожара не было видно, в некоторых окнах даже поблескивали стекла. На первом этаже сквозь маскировку пробивались кое-где слабые лучи света. Если бы знать, за которым окном на втором этаже комната Ольги?

Я пробежал через двор и перешагнул порог черного хода.

Я благополучно миновал сени, — никто мне не встретился, — и на минуту задержался на площадке перед лестницей. Абсолютная тишина стояла в доме, абсолютная тьма окутывала коридор и переходы. Если бы я не видел огоньки в окнах первого этажа, я сказал бы, что дом так же не обитаем, как в тот октябрьский вечер сорок первого года. Но, чутко прислушавшись, я различил некоторые звуки. За одной дверью шумел примус, потом звякнула ложка — кто-то готовил ужин. За другой дверью прозвучал голос и стих, откуда-то издалека долетел отголосок детского плача. Здесь жили люди — жили тихо, затаясь, да и как еще могли они жить в захваченном врагом городе?

Я медленно пошел по лестнице наверх. Но не успел я подняться на три-четыре ступеньки, как чуть не полетел вниз головой: нога моя ступила в пустоту, какие-то камни посыпались из-под ног, и грохот их показался мне обвалом в горах. Я прижался к стене и замер.

Нет, было тихо: на грохот никто не откликнулся.

Тогда я вынул из кармана фонарик и посветил.

В бледном трепетном кружке фонарика передо мною возникла картина разрушения. Лестница в нескольких местах обрушилась, перил тоже не было, везде валялся мусор, — впечатление было такое, что на второй этаж уже давно никто не ходил. Но у меня не было выбора, я должен был идти до конца. Светя себе фонариком, я стал медленно подниматься дальше по обрушившейся лестнице.

Коридор на втором этаже был совершенно разрушен. Паркет был содран, накат изрублен топором, потолочные балки первого этажа выпирали, как голые ребра. Но я подвигался дальше — в конец коридора, где направо, третья от конца, должна была быть дверь тридцать пятой комнаты. Но дверей не было, справа и слева, как черные пещеры, зияли в проемах комнаты.

В тридцать пятой комнате тоже не было двери. В этой комнате тоже никто не жил.

Я перешагнул через порог и вошел в комнату.

Я отпустил кнопку фонарика и на минуту остался в темноте. Мрак окутал меня, и все же я крепко закрыл глаза. В это мгновение перед моим внутренним взволнованным взором тихо проплыла картина этой комнаты год назад. Лампа под зеленым абажуром на письменном столе в углу, а за обеденным столом — девушка в халатике с золотыми жар-птицами по синему полю. Это видение было так ярко и красочно — целая гамма тонов и полутонов, — что на короткое мгновение у меня пропало ощущение времени.

Не было этого года, и я слышал отзвук речи и тихий шелест мягкого, уютного халатика. Это было такое волнующее ощущение, и оно причинило мне такую боль, что я не выдержал, застонал и поспешно открыл глаза.

Картину разрушения и запустения выхватил из темноты неумолимый луч фонаря. Стены стояли угрюмые и грязные, покрытые пятнами засохшей плесени, с осыпавшейся штукатуркой, пол был завален мусором. В углу у стены стояла, наклонясь, заржавелая рама железной кровати.

Я прошел через комнату, — стекло хрустело у меня под ногами, — и сел на железную раму кровати.

Фонарик я погасил. Царила тьма, только чуть-чуть светился оконный проем, за ним стояло зеленоватое, залитое бледным лунным сиянием небо. Царила тишина, только у меня стучало в висках.

Я был один.

В тупом безразличии я просидел довольно долго. Перед моим умственным взором не вставали больше печальные виденья. Я просто сидел в разрушенной комнате посреди всякого хлама, и из углов тянуло сыростью и аммиаком… Но вокруг меня поднимались четыре стены, надо мной виднелся потолок, вряд ли кто заглянет сюда, в эти жуткие руины, посреди ночи, я могу переждать здесь до утра.

Может, Ольга живет теперь в другой комнате, там, на первом этаже? Может, это прозвучал ее голос? Эта мысль не взволновала меня. Мерзость запустения вошла в мою душу.

Я ощущал раму под собой, в ней сохранились железные прутья, на которые можно было лечь: прут под плечи, прут под поясницу, прут под ноги. Я лег, железо лязгнуло. Я заложил руки под голову и смотрел в оконный проем на зеленое небо. Луна поднималась в небе. Скоро она станет против окна. Так стояла она и год назад в эту пору.

Что готовит мне завтрашний день?

…Первые шаги сегодня были неудачны.

Я пришел в город через Дергачевские леса, затем через село Алексеевку и Зашатиловские овраги вышел прямо на стадион.

Был третий час дня, матч был назначен на три тридцать. Народу пришло довольно много — на футбол зрители собирались даже на захваченной врагом земле, — и оркестр немецких трубачей уже продувал мундштуки, чтобы исполнить марш перед началом матча. Я пробрался в толпу.

Матвейчук, который часто бывал в городе, усердно обучал меня, как держаться в толпе, среди своих и немцев, чтобы не вызвать подозрения. Я старался точно следовать советам Матвейчука. Я сохранял независимый вид среди своих и улыбался, когда на меня падал взгляд немца. Я старался не заговаривать со своими первым и бросал льстивое словцо, когда немец, не прося извинения, отстранял меня или наступал мне на ногу. Это меня не оскорбляло: я должен был так делать, потому что выполнял порученное мне задание и обязан был его выполнить. Но следить за собой и быть все время начеку было очень трудно, гораздо труднее, чем тогда, в конце зимы, когда я выходил в первый рейд во вражеский тыл. Тогда я бродил по чужим местам, среди неизвестных мне людей, а теперь я был в родном городе и на каждом шагу мог встретить человека, знавшего меня раньше. Со своими мне будет труднее, чем с немцами.

Я смотрел матч до конца. Шло состязание между сборной городской командой и командой немецких танкистов «Медведь». Среди одиннадцати футболистов городской команды я не увидел футболиста в непарных бутсах. Я обошел поле и присмотрелся к запасным, — у них тоже на ногах были желтые бутсы. Футболист в непарных бутсах должен был непременно играть сегодня, но он не играл.

Неточная явка? Случайность? Провал? Так или иначе — первая связь была потеряна…

Я вышел с территории стадиона, миновал шатиловские овраги и, обходя центр города, по Барачному переулку и улице Писателей, вышел мимо Клинического городка на Бассейную. Сейчас меня беспокоило только одно — где провести ночь, как скрыться от патрулей и дожить до завтрашней встречи в библиотеке? Безотчетно я направился туда, где жил раньше…